— Знакомьтесь, — сказал Хромин, выпуская руку Клочкова и отходя в сторону.

— Требуховский.

Клочков стоял, не в силах вымолвить слова. Мысли одна за другой вихрились в сознании. Не мог оторвать взгляда от страшных ушей. Словно завороженный глядел на них расширенными зрачками.

— Ишь как растерялся, бедняга! — усмехнулся Хромин. — Полно, полно, дорогой. Здесь вам не субстанция и не философский факультет. Повертите карусель — вся философия из головы выскочит… Не правда ли, товарищ полковник?

Хромин обратился к круглому человечку, сидевшему на перевернутом ящике. Человечек визгливо хихикнул. Клочков боком взглянул на него и попятился к стенке.

«Лысина, — подумал Клочков. — Ведь и она…»

Круглое одутловатое лицо с крошечным носом, похожим на прыщик, дружелюбно скривилось в улыбку.

— Да-с, знаете, крутить карусель, это того-с… Занятие, требующее больших усилий.

— Дерево? — спросил Клочков, указывая на лысину.

— Что-с? — удивился полковник.

— Дерево, — повторил Клочков с твердой убедительностью в голосе.

И с ужасом подумал:

«А что, если деревенеют мозги?»

— Это-с вы насчет карусели? — сообразил, наконец, полковник. — Деревянная, конечно, деревянная. Мы и курить здесь боимся. Когда надо, выходим на воздух. Сеньор Мацони на этот счет ужасно строгий.

Полковник вперевалку подошел сбоку и, взяв Клочкова за отворот тужурки, доверчиво заглянул в глаза.

— Ничего-с… привыкнете, — сказал он. — Спервоначалу, конечно, трудновато. Что же касается строгости, мне, как военному, даже приятно, что дисциплина. И потом такому, как сеньор Мацони, повиноваться приятно-с. Подумайте, чем был когда-то. Шутка ли! Свой зверинец! Семь обезьян однех было… даже горилла имелась… А что теперь? — Полковник развел руками: — Вот мы карусель крутим, да в балагане еще два калмыка работают в качестве японцев. Вот и все. Да-с.

Клочков уже не слушал полковника, всецело отдавшись собственным мыслям.

«Закрутить, напрягая все силы, — думал Клочков. — Так закрутить, чтоб полетели на землю деревянные верхушки. Пожалуй, лучше, что процесс начался сверху. Только надо скорей… Пока не одеревенела середина».

Снаружи нарастал рев, похожий на шум морского прибоя. Хромин отдернул рукой занавеску и, поглядев секунду, сказал:

— Пора, товарищи. Становитесь по местам.

Клочков первый подошел к перекладине и навалился на нее всем телом. Полковник стал впереди, а по бокам Хромин и Требуховский. Задребезжал резкий звонок.

— Начинай, товарищи! — закричал Хромин. — Гоп-ля!

Клочков почувствовал, как перекладина стала уходить от него вперед. Невольно сделал шаг, потом еще два и, наконец, пошел вслед за полковником, наступая ему на ноги. С переливами заиграла шарманка «Яблочко», кто-то ударил в бубен, и по черте горизонта поплыли деревянные кони. Карусель закружилась грохочущим диском. Свистнул, заложив в рот пальцы, красноармеец в остроконечной шапке; вычертилось в пролете между полотнами круглое его рябое лицо; красным огнем расцвел платок смеющейся девки. Шарманка гудела:

Уу-ы-ы, уу-ы-ы!

Пыль поднялась от земли и стала над каруселью коричневым облаком. Воздух дрожал от свиста, гиканья и грохота бубна.

— Наддай, наддай! — кричал, оборачиваясь, Хромин. Лицо его почернело.

Бум, бум! — грохотал бубен. — Бум, бум!..

Кони и люди уже неслись мимо с головокружительной быстротой. Шелестящим звоном дрожали карусельные побрякушки. Казалось, что вихрь, неудержимый и буйный, вдруг подхватил с земли всю эту массу людей и теперь кружил ее с сатанинской силой.

— Наддай! — хрипел яростно Хромин. — Веселей!

Клочков уже бежал вдоль по кругу, едва касаясь перекладины, почти не поспевая за ее непрерывным бегом. Видел попеременно мелькающие в пролетах лица красноармейцев, оскаленные в диком экстазе, крыши далеких домов, кладбищенскую ограду с несущимися по воздуху ангелами. Вечернее небо струилось огненной кровью, захлестывало на западе подымающиеся издали облака. Иногда красноармеец со шпицем на голове казался колокольней, сорвавшейся с места и теперь несущейся вдаль по кругу. И прямо на зарю, в алый огонь прыгали, раскачиваясь, деревянные кони. Требуховский тяжело сопел и чихал от забившейся в нос пыли. Полковник на бегу вытирал рукавом вспотевший лоб и жалостно смотрел на Хромина. Но Клочков не чувствовал усталости — неведомая сила влекла его и подгоняла вперед. Близкое спасение видел Клочков в безумном кружении карусели. Ждал каждую секунду: вот сейчас обрушатся все деревянные верхушки, и старый спокойный мир блеснет из-под обломков забытой синевой… Старый мир… Давнее блаженство. Библиотека с научными книгами… Тихие часы раздумий… Торговля с Византией в XII веке… Фридрих Великий и Ренессанс… Ужин за пять рублей… И вдруг, как вырез из памяти — усадьба… тополя…

Бум, бум!..

Тополя…

Бум, бум!

Ужин за пять рублей… на первое борщ со свининой… потом жареная телятина или петух… потом желе…

Бум! Бум!

Шумят тополя. Ласточки на телеграфных проводах. Виньетка из старинного журнала… Кто это залил небо кровью? Пожар? Горит душа? Горит душа! Сверху и снизу…

Уу-ыы! Уу-ыы!

Залейте душу одеколоном! Залейте, пока не поздно.

Бум! Бум!

Пока не поздно, остановите! Остановитесь!..

— Остановитесь! — кричал, обернувшись, Хромин. — Что, у нас руки казенные вертеть карусель целый час! Стоп, товарищи! Довольно!

Клочков нажимал перекладину в каком-то диком экстазе. Видел, как розовеет лысина полковника Страхова, и знал, что это результат упорной работы.

«Ведь была деревянная, — думал Клочков. — Совсем деревянная. А теперь уже лысина, как у всех… Самая настоящая лысина».

И вдруг ошеломила тишина.

— Садитесь, отдыхайте, — тормошил Хромин Клочкова. — Экая вы шляпа, ей-Богу!

Клочков опустился на ящик, стоявший у стенки. Возбуждение сменилось внезапной усталостью. Тускло уставился глазами на Требуховского. Художник достал из кармана сухую тарань и с жадностью вонзил в нее желтые зубы.

— М-м-м, — мычал Требуховский. — И не прокусишь ее, проклятую. Как дерево, черт бы ее побрал!.. Впрочем, не угодно ли?

Клочков протянул руку. Машинально откусил кусок сушеной рыбы. Во рту остался вкус дерева. Но теперь это не поразило — все было деревянное. Все вокруг было деревянное.

— Слыхали? Пупков арестован, — сказал полковник, усаживаясь на перекладине.

— Знаю, — протянул Требуховский, обсасывая тарань. — И поделом ему, пускай не ворует. Маслица захотелось!

Требуховский хрипло рассмеялся.

— Маслице хоть и деревянное, а все же для декораций ему отпущено, а не для кухни. К тому же дурак: не умел таить. Бывало, кто ни зайдет — сейчас же хвастает… У нас, говорит, все на деревянном масле. И картошку жарим на деревянном масле, и кашу готовим… Ну и попался. Донесли.

Клочков на секунду вышел из оцепенения.

— Жидкость не может быть деревянной, — сказал он, взглянув на художника. — Деревенеют только твердые предметы.

Требуховский сердито крякнул.

— Товарищ, я не лгу и лжецом отроду не был. Весь город знает, сколько у Пупкова спрятано деревянного масла.

Резкий звонок, раздавшийся сбоку, заставил Требуховского умолкнуть.

— Поехали дальше, товарищи! — крикнул Хромин. — Живей!

Шарманка визгливо заиграла марш. Прилаживаясь к ней, загрохотал бубен. Снова поплыли в догорающем небе силуэты коней и всадников. Клочков устало брел по кругу, спотыкаясь на каждом шагу.

— А что, если вправду и жидкость деревенеет?

Эта мысль сверлила ему мозг и приводила в уныние. Тогда все его усилия напрасны. Мир оцепенеет, застынет деревянной пустыней. Будет только ветер свистеть в голом пространстве, завывать: уу-ыы, уу-ыы! А солнце, как бочка, повиснет в небе. Пустая бочка… В пустую бочку — бум, бум! В бочку — бум, бум! Уу-ыы! Уу-ыы! Бум, бум!

Время разомкнулось теперь для Клочкова одной непрерывной линией. Оно звенело вокруг, отсчитывая деревянные минуты, и докатилось до пропасти в ночь, в пустоту. В ночь… Было темно на самом деле.