В толпе засмеялись, Клочков отшатнулся от них и, ускоряя шаги, пошел вдоль тротуара. Шел, опустив вниз голову, стараясь ни о чем не думать, сворачивая машинально в нужные ему улицы. И только подойдя к университетской клинике, огляделся вокруг. Здесь было тихо и пустынно. Сквозь прутья чугунной ограды, окружавшей серое здание университета, синели цветы — первые весенние колокольцы. На ярко-зеленой клумбе высеченный из камня фавн трубил в рожок, запрокинув голову в небо. Острой болью сжалось у Клочкова сердце… Университет, знакомая ограда… эта дорожка, усыпанная щебнем… Перед ним развернулся уголок отзвучавшей жизни. Незаметно подошел к сторожке и постучал в окно. Филипп был дома. Он встретил гостя таинственным шепотом:

— Што я вам шкажу! — зашипел старик на ухо Клочкову. — Чар объявился! Чар Николай! Брешут большаки, што убитай! У турков он в плену, вот где!

Коричневое лицо сторожа хитро усмехнулось:

— Это мине кум говорил. Он у них, у куманистов, начальником.

Клочков стоял, озираясь, в маленькой каморке. Здесь все было по-прежнему, те же олеографии из старых журналов висели по стенам: портрет Айседоры Дункан, землетрясение в Мессине, Дрейфус и охота на моржей. В углу над столом Георгий Победоносец разил копьем засиженного мухами змия… Все, все, как прежде. Как в те годы…

— Чичас мы чайку жаварим, — суетился Филипп. — Шахар мне из деревни прислали. Кхе, кхе…

«Как в те годы, — думал Клочков. И покосился на сторожа, — Странное, однако, лицо у Филиппа. Словно вырезанное из дерева. И у Дрейфуса тоже… Да».

Провел по волосам рукою. Внутри, где-то в мозгу, ощутил тупую боль.

«И вообще странно, — думал Клочков, сдвигая брови. — Недаром и этот мальчишка пел сегодня на улице: «Я сам…» Как это… «Я сам…»

Силился вспомнить. Мысли возникали и путались, что-то давило на череп изнутри тугой пружиной.

— А немцы, слыхать, корапь летательный засылають, — говорил Филипп, расставляя на столе чашки. — Хотят, жначить, газами передушить усю камуну.

— Корабль? — спросил Клочков. — Из дерева?

— А кто его жнаить, из чего этой самый корапь. Только передушат газами куманистов беспременно.

И вдруг Клочков понял, что надвигается несчастье. Яркая мысль озарила его как молния. Она пришла внезапно ослепительным откровением. В каждом предмете видел он теперь грозный намек. Каждая мелочь получила особый смысл, и даже голос Филиппа, шамкающий над ухом, заставлял вздрагивать и озираться. Бурное отчаяние подымалось в душе Клочкова.

«В чем же спасение?» — думал он. И вспомнил: карусель! Это единственная надежда. Стоит только закрутить карусель, напрягая все силы. Он это сделает сегодня же на площади Маркса.

Даже слезы выступили на глазах у него, когда представил себе важность предстоящей работы. Каким-то чудом открылось ему, бедному, неизвестному доценту, грозящее вселенной бедствие. Судьба назначила ему совершить величайший подвиг. И он совершит. Он будет спасителем мира…

Откуда-то сверху зазвучали знакомые голоса; можно было даже распознать голос политрука Чуйкина. Клочков насторожился. Неужели его подслушивают? Значит, они давно сидят там наверху и слушают каждую его мысль, чтоб помешать исполнению плана. Или же они ждут того момента, когда и его голова начнет деревенеть, и тогда они распилят ее острой пилой и прочтут все, как по книге? Только не удастся им это. Он будет хитрее…

Сделал несколько шагов по направлению к двери.

— Куда же вы? — прошамкал опешивший сторож. — Потому, ежели шахар, так у мине есть полхфунта. Мине из деревни пришлали.

Но Клочков уже отворил дверь и теперь уже шагал по направлению к балаганам.

— Надо спешить, надо спешить, — бормотал он, пересекая улицу. Шляпа сползла ему на глаза, и он не замечал этого, погруженный в тревожные думы.

Балаганы стояли на площади в пыльном предместье. Еще издали можно было приметить неуклюжий конус затянутой полотнами карусели. После войн и революций Россию потянуло к веселью, к спокойной жизни, к нэпу, к лакеям и балаганам. Опять, как в давнее время, у деревянных бараков толпились любопытные солдаты. Здесь за недорогую плату можно было увидеть и зуб допотопного слона, и шляпу Наполеона, и трубку Тараса Бульбы, и женщину о четырех грудях. Опять, как встарь, сеньор Мацони, великий артист и маг, возвещал в рупор гала-программу мирового аттракциона, и обсыпанные мукой клоуны захлебывались скрипучим смехом. И гудела где-то шарманка, и старый знакомый, желто-лиловый попугай, лениво вытаскивал из корзины свернутое трубочкой поблекшее счастье.

— Айя-я-я! — кричал сеньор Мацони. — Пожалте, товарищи граждане! Грандиозная панорама! От наших дней до Адама! Все как по прейскуранту! Буденный колотит Антанту! Трагедия царского дома! Выкладывай деньги, Ерема! Айя-я-я!..

На сеньоре Мацони был черный фрак, сшитый из крашеного мешка, и белая картонная манишка, продранная во многих местах и тщательно замазанная мелом. Длинное худое пергаментное лицо улыбалось профессиональной улыбкой. И когда он снимал с головы блестящий цилиндр — видна была не менее блестящая лысина, окаймленная по краям седеющими волосами. Сеньора Мацони нельзя было упрекнуть в отсутствии энергии. Он кричал уже не своим, а каким-то чужим охрипшим голосом и останавливался только на секунду, чтоб вытереть рукавом фрака обильно струившийся пот.

Клочков подошел к карусели в тот момент, когда с нее уже стягивали полотна. В лучах вечернего солнца деревянные кони казались покрытыми сусальной позолотой. Ослепительно сверкали на алой ткани карусельного стержня бисерные блестки и украшения. Среди возившихся у полотен людей не сразу отыскал Хромина. Солнце слепило глаза и мешало что-либо разглядеть. Только подойдя вплотную к карусели, Клочков увидал своего друга.

— Вправо, вправо тяните! — кричал Хромин суетившимся рядом фигуркам. — Да куда же вы, товарищ? Сюда, вот так, вот так. Теперь закрепите канат. Готово!

Хромин спрыгнул вниз на землю и, оглянувшись, увидел Клочкова.

— Ага, и вы, дружище! — сказал он, идя навстречу. — Вот и отлично. Теперь работа пойдет веселей. Пойдемте, я вас представлю своим компаньонам.

Он взял Клочкова под руку и, поднявшись с ним по узенькой лестнице, открыл дверь, ведущую внутрь карусели. В густом полумраке неясно вычерчивались сбитые перекладиной бревна. Оранжевыми полосами пробивалось сквозь щели солнце.

— Обратите внимание на Требуховского, — шепнул Хромин, проталкивая Клочкова вперед. — Гениальная личность, скажу вам по секрету. Творец! Художник! Завтра я покажу вам одно из его произведений. Собственно говоря, живую лошадь. Изумительная работа!

Клочков вздрогнул.

— Живую лошадь? Кто сделал живую лошадь? — спросил он, испуганно озираясь.

Вокруг безжизненным табуном вздымались деревянные кони.

— Да он же, Требуховский, — сказал Хромин. — При помощи старой кобылы… Под зебру ее раскрасил. — Хромин передернул плечами и со вздохом добавил: — Публика теперь капризная. Ей покажи зверей. А где достанешь зверей в нынешнее время? Только тем и пробавляемся, что сами готовим.

Наконец, за пыльной занавеской открылась узкая четырехугольная каморка.

— Товарищи! — воскликнул Хромин, переступая порог. — Позвольте вам представить нашего нового компаньона.

Два силуэта лениво повернули головы. Клочков снял шляпу и вдруг застыл в неподвижной позе. Ветер прошел у него по волосам и в глазах зарябило. Прямо перед собой увидел странную голову, похожую на лошадиную морду. Но не вид головы смутил так сильно Клочкова. Его поразили уши. Длинные, немного вогнутые внутрь, они блестели тусклым светом и были, вне всякого сомнения, из дерева. Деревянные уши! Усилием воли подавил Клочков готовый было вырваться из груди крик. Бедствие началось раньше, чем он мог предвидеть. Это были первые признаки катастрофы, готовой разразиться над миром.