— Только вы сразу, голубчик. Так, чтоб не мучилась. Я вас очень прошу об этом.

Взвесил Антип на руке кувыркающуюся и шипящую кошку. Прикинул в уме, сказал:

— Вишь ты, какая жирная! Фунта, полагаю, в ей четыре содержится.

И во дворе за мусорной ямой, где когда-то в незабвенные времена резали петухов и индеек, выпотрошил Антип генеральскую кошку. Обливаясь слезами, стряпала генеральша жаркое. Сначала пилав хотела приготовить, однако потом раздумала:

— Ах, не все ли равно!

Одна уселась за стол в полутемной своей каморке и, обмакнув кусочек хлеба в последние остатки соуса, грустно задумалась.

— Пьеретта, — шептала генеральша. — Милая Пьеретта. — И плакала.

Здесь, кстати, было бы и нам пролить несколько слез о давнем невозвратном времени, о соловьях и о розах, о пышной осетрине в лавке купца Толстопятова, что на углу Торговой и Княжеской, о звонких русских рублях тысяча девятьсот второго и третьего годов, о барышнях с губами бантиком, на все отвечавших: «Неужели?», о церковном вине и ревельских шпротах. Но кто же плачет в наш жестокий и равнодушный век?

Третий день лежал на диване Клочков у себя в комнате. Проедал штаны. Слышал сквозь тонкую стену скрипучий голос Агриппины Ивановны. Говорила о политруке Чуйкине:

— Чтой-то не ндравится мне, Аннушка, твой политрук. Ох, не ндравится. Усе у него при месте, тилегентный человек, сразу видать — очки носит и усы в гору закручены. А вот не ндравится мне, да и только. Может стать, оттого, что крепко ученый.

Вздыхала за стеной Аннушка. Потом слышно было, как перетягивала Агриппина Ивановна наверх гирьку стенных часов. Потом хлопала дверца, и железная кукушка, увлекаясь, отсчитывала восемнадцать часов подряд. В это время приходил политрук Чуйкин. Политрук Чуйкин стоит того, чтобы о нем сказать несколько слов особо. Голова у политрука напоминала скрипичную головку — рыжие волосы, как струны, закручивались вдоль ушей, а голос был настоящая квинта — высокий и пискливый:

— Нет, Анна Тимофеевна! Вы рассуждаете слишком индифферентно. Теперь каждый гражданин Союза Советских Республик является прежде всего объектом собственной личности.

Говорил Чуйкин как по книге. Качала головой Агриппина Ивановна, шла к себе в кухню, думала по дороге: «Кажись, по-русски говорит человек, а вот не понимаю, старая дура, ни словечка».

Слышал и Клочков разглагольствования Чуйкина, натягивал до рта старое свое дырявое одеяло и, переворачиваясь в постели, думал: «Россия ушла в глубь позабытых времен. Мы теперь в девятом веке. Это неизбежно. И с этим надо примириться».

И вдруг вспомнил: толпы беспризорных на улице. Ввалившиеся глаза просят о помощи. Тянутся к нему худые руки: «Хлеба… Один кусочек… Дяденька!..» На секунду показалось Клочкову — там, за окном, в лунном саду, бродят молчаливые тени. Шарят руками, шелестят рубищем, шепчут сухими губами жалостные слова. Приподнялся на постели — взглянул. Это акации. Они в цвету. Уловил их сладкий знакомый запах. И все было настоящее, теперешнее. И год был тысяча девятьсот двадцать первый…

Над темным хребтом шоколадной фабрики Эйнем две первые буквы уцелели от революции. Две большие черные буквы повисли над городом в прозрачном небе.

«Эй! — кричали буквы. — Эй!»

— Да отворите же, черт побери, если вы дома! Эй, Николай Петрович! Отворите!

Клочков вздрогнул и открыл глаза. Кто-то стучал в дверь обеими руками. По голосу узнал Клочков: Хромин, Валерий Семеныч, приятель его, доцент. Наскоро набросил на себя одеяло и, споткнувшись в темноте, пошел открывать дверь. Хромин вошел, почти вбежал в комнату суетливыми семенящими шагами.

— Спите? — сказал он. — В такой вечер? Стыдитесь! Природа, можно сказать, опьяняет, а он что выдумал! Этак вы, дружище, и ужин проспите.

Маленькие глазки Хромина озабоченно оглядели комнату.

«Увидит еду», — подумал Клочков и сел так, чтобы заслонить спиной тарелку.

— Ишь, что выдумал… спать, — повторил еще раз Хромин и заглянул поверх головы Клочкова. — Ба! Да у вас камса! — воскликнул он. — Похвально. Я, например, со вчерашнего дня ничего не ел. Правда, обещали по карточке к среде непременно.

— Гнилая, — сказал Клочков с кислой гримасой. — Совсем гнилая рыбешка.

Хромин уже жевал, вернее, глотал, не разжевывая, с ловкостью морской чайки.

— Сначала головку надо долой… вот так, — говорил он скороговоркой. — Жаль только, что хлеба недостает… Теперь хвостик…

Клочкова начинала разбирать злость.

— Вчера я просмотрел вашу работу, Валерий Семеныч, — сказал Клочков. — Спешка у вас большая, вы уж меня простите за откровенность. Вопрос о субстанции, как вы его трактуете, согласно Фрезеру и Вундту…

Хромин почти всхлипнул и даже не успел проглотить последнюю рыбу, так что хвост ее торчал у него изо рта. Лицо его выразило крайнее изумление.

— Работу? — спросил он. — Мою работу? Это вы об университете?

И вдруг расхохотался.

— Ох-хо! — смеялся Хромин. — Вот изрек! Нет, вы, Николай Петрович, шутник… Ей-Богу, шутник. Какой сейчас университет по нынешнему времени? Да будь они трижды прокляты — Вундты и Фрезеры! К черту субстанцию! Ведь пухнем от голода. Поймите вы, идеалист неисправимый. Субстанция!.. Шутник, ей-Богу!

Наконец, нахохотавшись вволю, Хромин достал из кармана нечто, напоминавшее по цвету красноармейскую онучу, и, высморкавшись, сказал:

— Я к вам, собственно говоря, по делу. Нам нужен еще один компаньон для карусели. Мы договорились крутить карусель.

Клочков дернул себя за бороду, чтобы удостовериться, что он не спит.

— Крутить карусель? Это каким же образом?

— Дело пустое, — сказал Хромин. — Крутим пока мы трое: я, да полковник Страхов, да художник Требуховский. Не тяжело и весьма прибыльно. В праздники по три куска на брата выкручиваем.

«Что за оказия?» — подумал Клочков. Никогда действительность не казалась ему столь необычайной.

— Ну так как же? Согласны? — спросил Хромин.

Маленькие глазки его пытливо уставились на Клочкова.

— Вижу, согласны, — сказал он через секунду, отводя взор. — Вот и хорошо. Так и запишем.

Клочков нерешительно теребил бороду:

— Погодите… Вы говорите, крутить карусель… Но я, признаться, не совсем представляю…

— Ах, Боже мой! — воскликнул Хромин. — Дело яснее ясного. На площади для красноармейцев поставили карусель. Мы нанялись ее крутить. И вот я предлагаю вам вступить в компанию. Кстати, и Аглаю Петровну увидите. Она сейчас в балагане русалку изображает.

— Аглая Петровна? Русалку? — спросил Клочков.

— Ну да, русалку разыгрывает, — спокойно ответил Хромин. — Холодно ей, бедняжке, сидеть в воде, чуть не плачет. Голая она, понимаете, совсем дезабилье. Хвост начинается только от пояса.

— Но как же муж ее, Пимен Геннадьич?

Хромин пожал плечами:

— Что ж Пимен Геннадьич? Его уже давно со службы вычистили. Нам, говорят, бывших помещиков не надо.

— Вот оно что, — раздумчиво протянул Клочков. — А кажется, так недавно удили вместе рыбу. Чудесный был у них пруд… Караси водились.

— Да, ничего не поделать, — равнодушно сказал Хромин. — Значит, согласны, не правда ли? Завтра в пять часов будем вас ждать у балаганов. Только смотрите, не опаздывайте — в пять начинаем крутить.

Хромин нащупал в темноте дверную ручку. В распахнутой двери неясным силуэтом обозначилась его широкоплечая фигура. Клочков остался один.

«Крутить карусель, — подумал Клочков. — На площади Маркса…»

Зажал между ладоней заросшее свое, давно небритое лицо. Чувство одиночества, затерянности охватило его с новой силой. Казалось ему, что он похоронен заживо в душном подвале среди набросанной в кучу ненужной рухляди. И вот торжественно глядит в окно ночь с запутавшимися в древесных ветвях звездами, сладким дурманом веет от желтых акаций… А за стеной политрук Чуйкин говорит о любви:

— Любовь, Анна Тимофеевна, выдумки. Кто ее видел, эту самую любовь? Потому как человек произошел от обезьяны, любовь, стало быть, есть влечение половых организмов.