Ах, эти штаны! Во-первых, они были с полоской, из настоящего трико и почти совсем неношеные. И во-вторых, сколько воспоминаний! В этих штанах защищал диссертацию Клочков, готовясь к профессорской карьере. В этих штанах было, так сказать, все его прошлое… И теперь он решил их продать.
Утром на базаре рябой вислоухий красноармеец торговался, сбивая цену:
— По первому делу штанишки у вас, товарищ, цивильные. Еще неведомо, когда и надеть придется. И, окромя того, шесть кусков дорого. Так, скажем, четыре лимона куда ни шло.
— Берите, — сказал Клочков.
И штаны были проданы.
На Елисаветинской у Соломона Штокера водилась хорошая камса.
— Это же не камса, а как с двух капель вода, королевская селедка! Такой товар и Троцкому не грех послать!
Соломон Штокер завернул покупку в тонкий лист Полного собрания сочинений Чехова. Клочков вышел на улицу и дрожащими руками развернул сверток. В лицо пахнуло острым гниловатым запахом. Выбрал самую небольшую рыбешку, положил ее в рот и, насыщаясь, вспомнил:
«Лидия Семеновна говорила недавно, что камса хороша с касторовым маслом. Совсем сардины получаются. Что ж… надо зайти к Лидии Семеновне, попросить касторки».
Шел вдоль облупившихся стен, размахивая по привычке руками. Город уже громыхал обычной жизнью. На биржу выехал извозчик — капитан лейб-гвардии Засекин. Графиня Дашкова раскладывала на лотке пончики. Слепо таращились на солнце квадраты окон. У дома № 34 остановился, позвонил. Вышла сама Лидия Семеновна, улыбнулась, сжимая губы (вставная челюсть уже три года, как сломана):
— Николай Петрович?
Брови у Лидии Семеновны сделали попытку подняться вверх. Брови у Лидии Семеновны теперь не могли подниматься. Они поднялись еще в семнадцатом году, когда государь отказался от престола, и с тех пор застыли высоко над переносицей у лба. Клочков наклонился, целуя руку. И вдруг насторожился: пахла рука чем-то знакомым и волнующим.
«Неужели копченое сало? — подумал Клочков. — Да, да… копченое сало. И еще как будто грибы…»
Есть тайная прелесть в таких неожиданных запахах. Они вызывают в памяти картины давнего прошлого.
Лидия Семеновна усадила между тем Клочкова на диване в гостиной и пошла звать мужа. Муж Лидии Семеновны, Игорь Леонтьич, сохранился куда лучше своей супруги. Во-первых, у него сохранились все привычки, вынесенные из пажеского корпуса в тысяча восемьсот семьдесят первом году. Во-вторых, Игорь Леонтьич…
Впрочем, он уже сам стоял на пороге, величаво кланяясь гостю:
— А? Что? Слыхали? В Батуме, говорят, англичане. Скоро, скоро их, батенька, по шапке, всех этих собачьих депутатов… Эт-тих, извините, мер-рзавцев, которые…
— Игорь, не нервничай! — окликнула его Лидия Семеновна из соседней комнаты.
Со стены косилось на Клочкова миловидное лицо пастушки — последняя картина в доме Тарарамовых, еще не реквизированная большевиками. На желтом лугу пастушка пасла овечье стадо. В стороне под деревом сидел пастух, раскуривая трубку.
И вдруг Клочков хлопнул себя по колену:
— Вот, чуть не забыл, Игорь Леонтьич! Ведь у меня же есть для вас ценный подарок.
Игорь Леонтьич осклабился приятной улыбкой и по привычке галантно поклонился.
— Почти половина, — сказал Клочков, протягивая Тарарамову сигарный окурок. — Вчера на Гончарной нашел. Иду, понимаете, смотрю под ноги и, хоть некурящий человек, вижу — лежит… А что, думаю, не захватить ли на всякий случай?
Лицо у Игоря Леоньича стало совсем приятным.
— Гм, — сказал Игорь Леонтьич, рассматривая окурок. — Да ведь это же итальянка. Должно быть, матрос какой выбросил.
Сощурился Игорь Леонтьич белыми, выцветшими глазами, вспомнил Неаполь тысяча восемьсот девяностого года… Отель «Урания» над морем… Кажется, «Урания»… А может быть, «Золотой Рог». Тогда еще Лидия Семеновна, боясь беременности, спала наверху, отдельно… Рядом с комнатой их домашнего друга князя Татлымова… Италия… Неаполь… Как это было давно!
Долго думал Игорь Леонтьич, посапывая носом и закрыв глаза, так долго, что у Клочкова явилось подозрение, не заснул ли и впрямь хозяин. Вошла Лидия Семеновна и, остановившись за спиной мужа, хлопнула руками.
— Это я моль, — сказала она Клочкову. — Удивительно как много моли в нынешнем году. Поверьте, не к добру.
Игорь Леонтьич раскрыл глаза:
— А? Что? Да, скоро их, батенька, по шапке, по шапке…
Клочков стал прощаться. Напоследок задержался губами, целуя руку хозяйки.
— Заходите же, — говорила Лидия Семеновна уже с порога. — А надо будет касторовое масло — не стесняйтесь, еще могу дать.
Клочков поклонился. Над домами уже распластались оранжевые крылья заката. Шел пустырем, заросшим густым бурьяном. Когда-то здесь был парк — изредка нога наталкивалась на уцелевшие пни. На площади Екатерина Великая с отбитой головой отбрасывала от себя странную тень, похожую на самовар. Лица прохожих казались медными. Небо сжимало город огненным полукругом. И вдруг Клочков вздрогнул. Увидал на линии алой каймы горизонта черную перекладину креста.
«Галлюцинации… я брежу», — мелькнула мысль у Клочкова.
Ускорил шаг. Почти побежал вдоль улицы. Крест медленно плыл по черте горизонта. Жуткий трепет охватил Клочкова. И только добежав до угла, увидал то, что его так испугало. Это был действительно крест, большой дубовый крест, каких тысячи на каждом кладбище. Но двигался крест самым реальным образом. Нес его на плече маленький человек с острой мочальной бородкой. И человек-то был знаком Клочкову — Илья Дмитриевич Бабкин, бывший директор гимназии.
— Илья Дмитрия! — окликнул Клочков.
Бабкин остановился, неловко поворачиваясь с крестом. Длинное лошадиное лицо разрезалось внизу улыбкой.
— А-а! Сколько лет, — закивал головой Бабкин. — Простите, руки не подаю. Тяжелая штука, знаете. На базарной чуть не свалился даже…
Идя рядом с Бабкиным, видел Клочков серое его обрюзгшее лицо, длинный нос и лопнувший на лбу козырек когда-то форменной фуражки.
— Что, на заказ или по случаю купили? — спросил Клочков, указывая на крест.
— Что вы, голубчик, что вы! — удивился Бабкин. — Кто же теперь такое делает. Наоборот, сейчас каждый норовит что-нибудь домой принести. Ведь вот подумайте — у меня на кладбище только и была теща… Правда, крест большой, массивный. Этим, пожалуй, два-три раза плиту натопишь. Плита у нас очень скверная! Тяги нет. Должно быть, сажей забита. А вот у Сидорова… Помните Сидорова? Надзиратель у нас был в гимназии, Сидоров… У Сидорова целое кладбище родственников.
Бабкин болезненно усмехнулся.
— У него, дорогой мой, и на старообрядческом родственники отыскались! Вы понимаете, конечно, в чем дело? Сидоровых миллионы в России.
В переулке попрощались. Клочков пошел к морю. Небо, будто кто его утыкал серебряными гвоздями, мягко светилось. От слабости кружилась голова и рождался вовне неясный шум, словно приложил ухо к большой океанской раковине. Где-то далеко зелеными очами вспыхнули огни семафоров. И вдруг показалось Клочкову, что он один, совершенно один. И вот он бредет, спотыкаясь. Серые дома громоздятся гигантскими кубами, встают на пути. А впереди море — черная ночная бездна. И так заманчиво показалось ему — прийти поскорее домой, раздеться, упасть на постель, отдаться лучшему, что у него осталось, — крепкому сну. Будет канарейка сонно чиликать у окна: «Вет-вет… Чин-чин… Вет… чин…».
— Вет-чи-на! — сказал Клочков.
И вздрогнул от собственного голоса.
II
Дом Агриппины Ивановны Спицыной, как и все дома того времени, являл собой печальное зрелище. Подобно мастеровому, загулявшему в ночном трактире, клонился он куда-то на сторону и, казалось, вот-вот упадет, обрушится в маленький сад, закрывший его окна диким виноградом и бузиною. Когда-то по заплатанной черепичной крыше целыми стаями бродили воющие на луну коты. Открывала окно Аннушка, вздыхала, слушала котов и, разумеется, думала о котах. Но теперь все было тихо. Котов давно переели. И уж какая была жалостливая соседка генеральша Бигаева, а пришли страшные годы, обезумела старуха от голода, съела любимую кошку. Позвала дворника Антипа, посмотрела на него подслеповатыми глазами и, всхлипнув, попросила:
