— Соли насыпь на хвост! — лениво крикнул Микита.

Неуловимым движением весла он изменил направление лодки.

Широкая скользкая смерть, ощерившаяся повисшими якорями, сопя и хлюпая, промчалась мимо. Мы находились на середине реки.

— Гимназиста хотит, — зло усмехнулся Микита, возвращаясь к прерванному разговору. — А спину ломать не хочешь?

Я думал, что последует одна из обычных историй, связанных с именем Черкеса. Но Микита умолк и сосредоточенно стал вглядываться в даль. Раздвинувшаяся широко река уже золотилась опускающимся солнцем, малиновые чайки кружились над отмелью. Далекие камыши превращались в черную полосу. Тихая грусть, всегда сопутствовавшая вечерней заре, просачивалась сквозь перламутр небосклона.

— Надоть чайку где согреть, — сказал Микита.

Я невольно улыбнулся, вспомнив его «священное писание». Навстречу нам все явственней выступал берег. В облачном парике, румяное и довольное, застыло над ним июльское солнце. Но вот и оно запало в далеких вербах, и по всему небу протянулся лиловый язык. С разбегу мы врезались в мягкий песок, захрустевший по бокам лодки. Едва ступив на берег, Микита стал прислушиваться.

— Гибель собралось птицы, — шепнул он, наклонившись ко мне.

Но я слышал только дергачей, скрипевших в траве своими странными костяными голосами.

Вытащив каюки на берег, мы принялись готовить чай.

— До месяца все равно ехать нельзя, — сказал Микита. — А месяц нынче поздний. Можно, стало быть, и соснуть.

Помню, я долго не мог заснуть, ворочаясь в каюке под брезентом. Разбудил меня скрип весел и громкий разговор совсем где-то близко, как будто над самым ухом. Я откинул брезент. Все было в лунном дыму — Днепр, облака, деревья. С далекого буйка, отмечавшего путь пароходам, подмигивал красный огонек. Была та глухая пора ночи, когда все в природе отдыхало. Микита сидел в каюке и к чему-то прислушивался.

— Рыбалки на базар едут, — сказал он наконец, заметив, что и я не сплю. — Кажись, что и нам пора.

Выкурив по папиросе, мы отправились в путь.

Теперь мы сидели каждый в своей лодке отдельно и плыли узким ериком среди сплошной стены камыша. Здесь было темно и сыро. Правилка глубоко зарывалась в вязкое дно и, отталкиваясь от него, вызывала на поверхность чернильной воды булькающие пузыри. Дорога казалась бесконечной. Иногда ерик расширялся, сбоку открывалась поляна, и стоящие на ней две-три вербы, озаренные луною, казались испанскими грандами, сошедшимися для поединка. За ними, чертя синее небо пушистыми султанами, колыхались под ветром камыши. Мы снова погружались в сырую тьму. Стоя на корме, я видел только голову Микиты, плывшую где-то в белых тучах. Наконец впереди что-то засерело: показалось озеро. Храпя и позванивая крыльями, сорвалась стая чирков. Неуклюжая лыска, застигнутая врасплох, зашлепала по воде в ближайший куст. Микита остановился. Я подъехал к нему и поставил свою лодку рядом.

— Там, в том углу, гляньте! — шепнул Микита. — Там я вам изделаю заседку.

Я посмотрел по направлению протянутой руки и увидал снежную громаду облаков и ниже под ней темную линию осоки. Сердце мое замерло.

— Вы и чучела мне дадите, не правда ли? — спросил я.

— Дам, дам, — нетерпеливо шепнул Микита. — Только поспешать надо — скоро заря.

С трудом проталкиваясь по затканному водяными травами озеру, мы поспешно приближались к указанному месту. Подмятый лозняк выпрямлялся сзади серебряными иглами. На широких листьях кувшинки, поблескивая, сидели сонные лягушата.

— Подождите малость здеся, — сказал Микита, когда мы въехали в рогоз и спутанные листья зашуршали по борту лодки. Он оттолкнулся веслом и исчез, продираясь сквозь травы. Наконец он возвратился обратно с полным каюком нарезанного камыша.

— В самый раз успеем, — сказал Микита.

Под его проворными пальцами, словно по волшебству, вырос шалаш, в который целиком въезжала моя лодка.

— Ну, теперь готово. Чучела и крикуху я вам высажу сам.

Микита задурил цигарку. С протяжным кряканьем поднялась в стороне разбуженная утка. Я въехал в заседку и закрыл за собой вход. В ней было темно и сыро; отстававшие кое-где камышовые листья упорно лезли в глаза; стоя в каюке на коленях, я почти касался головой крыши. Но постепенно сквозь щели я стал различать озеро и над ним на востоке бледную полоску рассвета. Потом я увидел высыпанные Микитой на воду деревянные чучела: они покачивались подобно живым уткам. Рядом с ними кокетливо охорашивалась уже настоящая живая крикуха. Сердце мое неровно стучало.

«Скоро, скоро начнется перелет», — думал я, заряжая ружье. Небо светлело. Зеленые и красные розы расцветали в нем пышным букетом. И вдруг над моей головой что-то прошелестело. Я прижался к самому дну каюка и застыл в напряженном ожидании.

— Та-ак! Та-ак! — крикнула моя крикуха.

Внезапный ветер и хлопанье крыльев наполнили воздух. Взметая брызги, у самой заседки опустилась утиная стая. Осторожно раздвинув камышины, я просунул ружье. Тонкие утиные головки четко рисовались в расплавленном золоте воды. Поймав на мушку ближайший ко мне рядок, я выстрелил. Гулкое эхо повторило громовой удар. Испуганно всплеснулась над водой мелкая рыбешка. Я посмотрел на озеро. Три кряковых, распластав крылья, кружились на одном месте, колебля водоросли и стебли водяных лилий. Но тут же я увидел нечто совсем несообразное и странное. С противоположного конца озера, стоя во весь рост в каюке, Микита махал мне руками. Потом он что-то крикнул и, повернув каюк, скрылся за камышом. И в тот же момент где-то совсем близко стукнуло о борт весло. Проткнув головой крышу заседки, я выглянул наружу. В двух шагах от меня, покачиваясь в зеленом каюке, стоял человек, одетый в ветхую черкеску.

— Охотничаете? — спросил он каким-то подозрительно приветливым голосом.

Бурая папаха, съехавшая ему на затылок, открывала сухое лицо с коротко подстриженными усами. Орлиный нос, зазубренный оспой, и острые глаза с немигающими веками производили какое-то неприятное и даже отталкивающее впечатление.

— Я так… проездом, — смешался я, — случайно заехал… Курить хотите?

И я протянул портсигар.

— Ружейцо-то у вас аглицкое, должно быть? — спросил Черкес, вовсе не замечая протянутого портсигара.

— Нет, немецкое, Зауэра… — поспешно ответил я. — По случаю купил у одного помещика.

— Ишь какой вы случайный! — осклабился Черкес. Зубы его хищно блеснули. — И ружейцо вы случайно купили, и сами сюда случайно заехали… Случайный вы человек да и только!

Он помолчал, насмешливо сверля меня глазами.

— Ну а тот сукин сын? — Черкес показал рукой в сторону, где скрылся Микита. — Тоже случайный какой или с вами приехал?

— Да, да, мы оба случайно, — запутался я окончательно. — Это мой товарищ по охоте. Мы не сюда ехали. Мы мимо ехали.

— Как же это вы так мимо все ездяите? — ехидно ухмыльнулся Черкес. — Этак вы и мимо всего земельного шара проедете. Уточек, вы, должно быть, тоже мимоходом стрельнули?

И он указал на плавающих в стороне убитых уток.

— Я заплачу за уток! — воскликнул я.

Сухое лицо Черкеса передернулось усмешкой:

— Нет, зачем же платить? Уточки вовсе нё мои. А как озера эти принадлежат господину начальнику губернии, то, стало быть, уточки ихние. За уточек уже вы им сами заплатите. Я вот только отвезу вас к их высокопревосходительству, а вы им сами заплатите.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Я вспомнил грузную фигуру нашего губернатора, красную его шею и блестящий военный мундир, делающий его похожим сзади на гигантскую божью коровку… О, никогда и ни за что я не соглашусь разговаривать с ним!

— Ну, так как же? — сказал, наконец, Черкес, видимо насладившись моим испугом. — Берите ваше веселко, поедем ко двору.

С мрачным отчаянием в душе я взял в руки правилку. Солнце уже выкатилось из-за камышей и подожгло противоположный край озера алым колеблющимся румянцем. Далекие вербы с иссохшими сучьями резко выступали на фоне неба. Побледневшая луна гусиным пером повисла в прозрачном воздухе. Озеро дымилось. В гнущихся стеблях рогоза чирикали ранние камышовки. Мы пересекли озеро во всю его длину и, шурша по заросшему резаком каналу, въехали в тихий затон. То и дело взлетали утки. Черкес все время держал меня впереди, проворно следуя за мной и указывая дорогу. Наконец мы очутились в каком-то тупике: дорогу преграждали вывернутые еще половодьем вербы и охапки полусгнившего камыша, кое-где проросшего папоротниками и мятой. Я недоуменно оглянулся назад.