Гляжу, свинарня устроена и свиньи лежат преспокойно. Поразился я довольным видом свиней. Действительно, сытые свиньи. Наша русская свинья куда выглядит небрежней. Худая наша свинья, и беспокойства в ней много. Роется она постоянно в чем попало и оттого, вероятно, худеет. А европейская свинья сохраняет всегда полное спокойствие характера и потому зарастает салом. И постороннему становилось ясно: нужно изменить в России породу отечественных свиней. Вот и тогда задумался я над этим вопросом. И вдруг меня кто-то взял за плечо. Оборотился я — девка стоит кухонная. Бессмысленное у нее было выражение на лице, и, кроме того, непозволительно смеется.
— Вам, — спрашиваю, — что угодно?
Фыркнула она совершенно коровьим образом.
— Иди, — говорит, — сухари кушать!
Тут уж я возмутился.
— Ваши манеры, — говорю, — напоминают мне последний сорт обращения в питейных трактирах.
А она еще пуще смеется и даже фартуком закрывается. «Экое, — думаю, — несознательное существо!»
Пошел я за ней на кухню и поразился. На самом деле, предлагает мне воду и сухари. Однако с вежливостью говорит:
— Садитесь обедать.
Посмотрел я на сухари и на воду, не по себе мне сделалось.
— Какой же, — говорю, — это обед?
Вижу, не понимает она совершенно заданного ей вопроса.
— Обыкновенный, — говорит, — это обед. А в праздник еще и картошку дают.
«Ну, — думаю, — Кукуреков, здесь ты не потолстеешь!»
И опять-таки мысль шевельнулась: «Надо и отсюда бежать».
Засела у меня эта мысль в голове крепче стенного гвоздя. И бывало, поишь коней у колодца или коровам корм задаешь, а сам представляешь себе всякие центры Европы. И уж нет удержу для мечтательных грез. Разволнуешься… И работаешь как-то совсем машинально.
Приходил помещик иногда посмотреть на мою работу. Раз пришел чрезвычайно сердитый:
— Ты это зачем в конюшне картинки повесил?
Уставился на меня глазами и хлыстиком сапоги обчищает.
— На чердаке, — говорю, — отыскал я эти картинки. Все равно без пользы валялись.
Рассвирепел помещик:
— Отвечай на прямой вопрос. Зачем повесил?
— Для аккуратности, — говорю, — я их повесил и для процветания искусства.
Выругался помещик.
— Болван, — говорит, — ты, хоть и бороду носишь!
И уж стал он ко мне придираться по всякому фактическому случаю и даже без уважительной причины. Не стало мне жизни от его придирок. Например, однажды, приказал он взнуздать молодую кобылицу для прогулки при помощи верховой езды. Взял я в руки уздечку и никак не могу разобраться. Английская была уздечка, на особый манер. И так обернешь ее, и этак — ничего не выходит. Только лошадь сморил. А помещик уже, понятно, увидел и сам подошел.
— Идиот! — говорит. — Где ты получил светское воспитание? И за лошадью ухаживать не умеешь!
Закипело у меня в душе святое негодование, однако смолчал.
Взял он у меня уздечку из рук.
— Подставляй, — говорит, — голову.
И сейчас же надел на меня вышеназванную уздечку. Совершенно запряг меня в буквальном смысле этого слова. Заплакал я от обиды, ощутив во рту удила. Даже грызу удила эти со злости. А он смеется.
— Так, — говорит, — надо всегда дураков обучать.
И после этого случая решился я на окончательное бегство. Медлить не стал — собрался в одну минуту. Вечерком, когда потемнело, пробрался я по задворкам в поле. И ах как опьянила природа! Дышу не надышусь воздушным океаном. И травы уже повсюду благоухали. Совершенно цветочный одеколон! И почему это всегда весной душа издает звуки? Вроде струн эти звуки и на манер гитарного строя. Сама ли она их издает? Или еще кто-нибудь участвует в этом?.. Неразрешимый вопрос. Одно лишь понятно — нечеловеческие звуки. И в тот вечер слышал я звуки души…
Вот уже и хутор помещичий остался сзади. Еле слышно вороны кричат. Всегда они кричат перед зарей. А я уходил все дальше и дальше. Как позабыть драматический эпизод? Даже теперь иногда увижу ворону на дереве и сейчас же так ясно вспомню всю прошлую жизнь и помещика. И наоборот — встречусь за границей с помещиком, вспомню непременно ворон перед закатом и вообще давнюю атмосферу…
А между тем очень неаккуратно жизнь со мной поступила. Как остался я без всяких занятий, то стал бродяжничать. Днем где-либо хлебца спрошу, а на ночь в стога забираюсь. Опасался я главным образом полицейского режима. И сам все на запад двигался — чувствовал там настоящую колыбель для народов. Иногда на работу короткую нанимался на виноградник. Денег хотелось скопить немного. И как собрались у меня деньги, купил я пассажирский билет третьего класса. Расспросил перед этим у одного рабочего человека, как проехать к границе. К немцам хотел я пробраться. И уж не буду таить — рисовалась брачная обстановка. «Что ж, — думаю, — за жизнь в холостом состоянии?» И годы летят, лысеть я начал в то время. А жену себе представлял из немецкого рода, аккуратненькую такую барышню и чтоб дом содержала в культурном виде… Умилялся от мыслей!
Между тем приехал я в один городок на самой границе. Вышел потихоньку со станции и не знаю, куда идти. Тут вдруг подходит ко мне седенький человек, и лицо у него худое, все сморщенное, в кулак.
— Простите, — говорит. — Кажется, мы с вами к одним берегам направляемся. По виду вы русский.
Действительно, в изорванных я был штанишках, и нетрудно было меня вовсе признать.
— Вы не ошиблись, — говорю. — А только разве поблизости находится море?
— Нет, — говорит. — Это я так фигурально сказал. Насчет границы вам намекаю.
Полюбопытствовал я, понятно, какая страна по соседству. И уж тут он мне рассказал поразительные известия.
— Чехия, — говорит, — эта страна называется. И надо ехать обязательно в Прагу. Всем, например, даются деньги, кто только желает. Если ты, скажем, казак, то получай немедленно деньги. А если калмык — и то не беда. Лишь бы из Русского государства. И все обучаются в школах. Сидят себе преспокойно и книжки читают.
— Да ведь это же рай! — говорю.
И даже от радости прослезился. А старичок продолжает:
— Сын у меня в Праге профессором. От него я письмо получил недавно. «Приезжайте, — пишет, — папаша. Будете здесь учиться. Деньги вам будут платить, и сможете, кроме того, поправить свое физическое здоровье».
Рот я раскрыл, слушая подобные речи. И загорелось во мне:
— Перейдем сейчас же границу.
— Нет, — говорит, — нельзя. Надо тьму подождать.
И как дождались мы тьмы, двинулись потихоньку к границе. Оглядываемся по сторонам, того и гляди на стражу наткнешься. И уж конечно Бог нас хранил в дороге. Прошли мы преспокойно по кукурузному полю и вышли в лощинку. Вижу, огоньки впереди мигают — не то деревня, не то город на горизонте земли. А старичок говорит:
— Заграничный это город. По карте я утречком рассмотрел. — И сейчас же руку протягивает. — Разрешите поздравить с благополучным приходом.
Пожал я, понятно, протянутую руку.
— Спасибо, — говорю. — И вам того же желаю. — И потом спрашиваю: — Скажите, коллега, есть ли в Праге научная аудитория? Статистику мне желательно изучить.
А он удивился:
— Что вы, коллега? Машины надо изучать в настоящее время. Сеялку, например, или веялку изучайте и вообще технологический институт.
Понятно, я на это не согласился.
— Нет, — говорю. — Меня только гуманная жизнь интересует. Сколько, например, голов рогатого скота в любой стране, и где рождается больше детей обоего пола.
— В таком случае, — говорит, — коллега, поступайте на медицинское отделение факультета.
И до утра мы все говорили с ним, сидя под копной сена.
А как поднялось солнце, и мы вместе с ним поднялись. Пошли в направлении города. С опаской я вступал в незнакомые улицы. Коллега же, между прочим, смеется:
— Не бойтесь. Это вам не Румыния.
Действительно, никто нас не трогает и вообще, замечаю, народ спокойный. И пошла моя жизнь с того дня как по маслу. Расстались мы с коллегой в городе Берегзасе, и сел он в вагон для отбытия в Прагу. Я же устроился временно на работу. Документик выправил у властей и только ждал, чтоб скопить на дорогу несколько чешских крон. И под осень на наш Покров приехал я наконец в Прагу. Растерялся я, можно сказать, от внешнего вида. И даже растрогался, глядя на всеобщий порядок.