Заинтересовался и я.
— Как же, — спрашиваю, — вы поживаете? И отчего это у вас нога в хромом состоянии? Немецкая, должно быть, пуля сидит?
— Нет, — говорит, — австрийская. А только подстрелили меня уже здесь, в России. Охотник один подстрелил из австрийской винтовки. Упражнялся он в стрельбе перед домом.
Выразил я, понятно, сочувствие.
— Надо, — говорю, — осторожней ходить по улицам. Ведь так и убиться недолго…
Поговорили мы, кроме того, о политике. Собственно, Голопятов, Андрей Иваныч, сам предложил:
— Будете вы теперь у нас председателем. Союз мы устроили и комитет анархистов.
— Что ж, — говорю. — Я, конечно, рад поработать для государства. А только опыта у меня нет. Боюсь, что не справлюсь с поставленными перед вами задачами.
— Справитесь! — говорит Андрей Иваныч. — И кроме того, вы у нас один каторжанин. Вроде почетного будете гостя. А уж бомбы мы будем сами бросать.
И как уговорил он меня выступить в тот день на собрании, то я и рассказал слушателям зала о своей сибирской судьбе. Заволновалась, понятно, публика. Стучит ладошками. И помню, выскочила вперед неизвестная барышня:
— Товарищи! — кричит. — Надо всю Сибирь взорвать моментально!
И стал я с того дня принимать участие в политической жизни страны. День за днем пошли митинги. Иногда и не управишься — по десять раз приходилось высказывать. Наголодался я за это время. Уж какой тут обед, когда целый день перед народом. А все-таки иной раз не выдержишь.
— Товарищи! — говорю. — Уж вы мне разрешите бублик скушать.
— Кушай! — кричат. — Только живее!
Закусишь, понятно, в момент и опять говоришь. И еще бумаг много приходилось подписывать. Мозоли натер я на пальцах. Кому документик подпишешь, кому печатку поставишь. Печатка у нас была довольно занятная — черепную коробку изображала и две смертельные кости. Выбился я совсем из сил от работы.
А только случилось это уже совсем под осень, приходит к нам в комитет телеграфное сообщение. Прочитали мы его и задумались. И говорит нам матросик один:
— Раз эта временная власть опрокинулась в Петрограде, так мы сами устроим теперь временную власть. А которые не с нами, те против нас.
Подошел и секретарь наш, прислушивается.
— Все, — говорит, — против нас будут.
— Ну, это безразлично, — говорит матросик. — Мы их всех бомбами закидаем.
Однако уже через день получили мы другую бумагу. Посурьезнее была эта бумага. Всадник кавалерийский привез ее нам на рассвете. И бумага эта гласила:
«Граждане! Сохраняйте спокойствие. Буду я драться с Митькой Кострюковым из-за вашего родного города. Потому не атаман он совершенно, а просто злостный самозванец. И как идет он с юга, так я подхожу с севера. И будет ваш город нашей политической ареной… А только я ему не оставлю камня на камне. Скорее, все снаряды свои раскидаю, а города ему живого и целого в руки не дам. Вы же сохраняйте полное ваше спокойствие и вернитесь к своим занятиям. Кто же выйдет на улицу после восхода или после заката, тому моментальный расстрел».
И подписано:
«Народный атаман Добувай Воля».
Растерялись мы от подобной бумаги. И город весь всполошился. Купец Спиридонов даже дом обложил перинами.
— Все-таки, — говорит, — хоть пуля не пробьет…
А только вместе с домом разорвало его на части, как начали палить из пушек. И такая поднялась битва — вовек не захочу повторения. Попрятались все, кто куда мог. Я у мадам Огуречкиной устроился. Агромадный был у нее погреб, вроде как у пещерного обитателя. И студент Голопятов, Андрей Иваныч, здесь же сидел, и муж ее, Иван Иваныч. И еще племянница их — Вера Никитишна. Составилась целая семья.
Сидим мы это, понятно, при лампочке, друг к дружке прижавшись. А наверху, над нами, сплошное пекло — гремит, гудит… Только ввечеру говорит вдруг господин Огуречкин:
— Не могу я без чая жить. Надо самовар принести сверху.
— Что ты себе думаешь? — воскликнула мадам Огуречкина. — О каком чае может быть речь в настоящее историческое время?
А он на своем уперся:
— Принесу, да и только.
И действительно, полез он наверх, почти что на животе. Прямо-таки как гадливое животное, вроде змеи.
— В экую тьму полез! — ужаснулась мадам Огуречкина. — Упорный человек.
Замерли мы в ожидании его обратного возврата.
Проходит минута, другая, а его все нет. И вдруг появляется веселый такой и самовар в руках держит.
— Ну, — говорит, — поздравляю. Занят уже наш город. Только кем — неизвестно. А наверху, между прочим, светло, как днем. Потому все окна у нас разбиты и дом напротив горит.
На самом деле, стало понемногу стихать.
— Теперь уж и я полезу, — сказал Голопятов Андрей Иваныч.
Разволновалась барышня наша:
— Не смейте! Я вам запрещаю!
— Нет, — говорит, — полезу. Не могу же я при дамах поправлять свой туалет.
Смутилась барышня, Вера Никитишна. Однако упрашивает:
— Голубчик! — говорит. — Прошу вас, останьтесь!
А только не послушался ее Андрей Иваныч — полез.
— Ах, убьют его! — говорит Вера Никитишна. — Предчувствие у меня такое.
Сообразил я, понятно, что брачную пару они из себя представляют, и стало мне жалко ее.
— Успокойтесь, — говорю. — Нет основания для выведения таких печальных умозаключений. Наоборот, — говорю, — все предыдущие факты свидетельствуют о противном.
А она головой качает:
— Убьют его непременно.
И вдруг возвратился Андрей Иваныч.
— Вот и я, — говорит.
Тут уж не выдержала барышня — сама ему на шею бросилась.
— Андрюша! — кричит. — Зачем безрассудное геройство? Сохраняйте себя для России и сидите, пожалуйста, в погребе.
А он усмехнулся и за подбородочек ее ущипнул.
Умилило меня такое взаимное отношение. И опять-таки вспомнил: «Кто же меня утешит в беде? И кому вообще я нужен? Была вот маменька, и нет ее теперь совершенно… Лучше бы пуля меня какая пронзила, чем так прозябать». Грустные полезли в голову мысли. А жизнь готовила новую судьбу.
Говоря короче, начались у нас в городе постоянные сражения. Каждый день обязательно кто-нибудь сражался. И только один раз без артиллерии обошлось. Это когда Махно заходил. Шашками он по большей части действовал.
И однажды орудие на нас испытали морское. Матросики возвращались домой. Тогда же, помню, театр сгорел… И кто только не был у нас за это время. И украинцы к нам заходили, и добровольцы. И вообще разные народные атаманы. А под конец явились большевики. Долго они обстреливали город перед своим приходом. Господин Огуречкин даже трубу печную приладил в погребе.
— Надо бы, — говорит, — и плиту сюда притащить. Скучно мне жить без домашних ватрушек.
Однако при большевиках стрельба поутихла. Только из винтовок, разумеется, стреляли еще и днем и ночью. Вылезли граждане из погребов на свежий утренний воздух. А которые по боязни не вылезли, тех большевики сами вытащили, силой. И пошли по городу обыски и аресты. Неаккуратное это было время, и очень я тогда раздражался.
Пришла, помню, раз утречком ко мне женщина простого звания.
— Здравствуйте, — говорит, — господин Кукуреков!
Удивился я, откуда бы знала. А она объясняет:
— Маменька ваша покоится у нас на кладбище.
— Очень приятно, — говорю. — А только чем могу послужить?
Заплакала тут вышеназванная женщина.
— Спасите, — говорит, — мужа. Могильщик он. Большевики его арештовали.
— Да как же, — спрашиваю, — могу я его спасти? И за что его все-таки арештовали?
Утерла она платочком глаза:
— За контрреволюцию его арештовали. За адмирала морского Крутолобова.
Подивился я еще больше. А женщина говорит:
— Боязно нам было выходить из сторожки нашей во время боев. И как стреляли из артиллерийских пушек, то разворотило при помощи военного снаряжения много старинных могил. И вот из одной могилы адмирал обнаружился. Шкелет, собственно, адмиральский. А только в погонах лежит и шпага при нем офицерская… Увидали большевики и раскричались на мужа:
