— До свиданья, отец Бонифаций! — воскликнула по-русски госпожа Грушко. — В четверг мы вас ожидаем непременно.

И тут же заметив Кравцова, остановившегося поодаль, она улыбнулась ему и поманила к себе рукой. Но он не двигался с места, ошеломленный и пораженный. Эта пышная блондинка с лицом госпожи Грушко и с такими же, как у нее, ярко накрашенными губами, казалась ему странно знакомой и в то же время он ее вовсе не знал. Она говорила голосом госпожи Грушко, даже довольно ласково ему улыбалась, но все же это не была госпожа Грушко. Ведь та была брюнетка, а эта…

Но госпожа Грушко сделала рукой нетерпеливый жест:

— Идите скорей, голубчик. У меня предстоит с вами серьезный разговор.

«Эта совсем без бровей, — удивленно подумал Кравцов. — Без всяких бровей. Уж не двоюродная ли ее сестра? А может быть, даже и четвероюродная…»

— Идите же! — воскликнула госпожа Грушко.

И, не дав ему времени долго раздумывать, она сама втолкнула его в раскрытую дверь. В гостиной, как только они вошли туда, госпожа Грушко принялась излагать новую программу занятий.

— Нужно наладить все по-иному, голубчик, — сказала она. — Я заблуждалась раньше. О, как я заблуждалась! Но теперь, после проповеди отца Бонифация, после знакомства с этим замечательным человеком, я точно прозрела. Ах, что за светлая личность! Ведь из православия он перешел в католицизм только ради того, чтоб помогать сирым и убогим. И вот я хотела с вами поговорить. Пусть и у вас наконец откроются глаза, как открылись они у меня, голубчик. — Глаза у госпожи Грушко были действительно широко открыты. — Я хочу, я даже умоляю вас, голубчик, чтобы вы прочли моей дочери несколько лекций о мучениках. Вообще, обо всех этих сирых и убогих, о плавающих и путешествующих… Вы, впрочем, понимаете, о ком я говорю.

Но Кравцов не понимал решительно ничего. «Как же теперь бытье Пипином Коротким? — подумал он. — И о каких мучениках мог бы я рассказать? О плавающих мучениках я и сам, кажется, ничего не знаю. Что же касается мучеников путешествующих…»

Он чувствовал себя в весьма затруднительном положении. В это время открылась дверь, ведущая в кабинет господина Грушко, и кто-то, разительно похожий на самого хозяина дома, выглянул оттуда.

— Натали! — донесся знакомый квакающий голос.

Госпожа Грушко исчезла за дверью.

«Да что же это такое? — почти со страхом снова подумал Кравцов. — Ведь это же был господин Грушко, а в то же время это был кто-то иной. У господина Грушко бородка, а этот… Может быть, у меня уже начинается горячка и я вижу то, чего нет в действительности?»

И словно желая себя проверить, он стал пытливо рассматривать давно знакомую ему обстановку гостиной. Он даже поступил так: закрывая и открывая глаза, он заранее представлял себе тот предмет, который должен был перед ним появиться. Вот здесь, например, должна быть японская ваза. И, повернувшись на кресле, он потихоньку стал открывать глаза. Ваза, действительно, возникла перед ним в течение одной секунды. А вот там этажерка и на ней постоянно лежит большая океанская раковина… Этажерка и раковина появились, как по мановению волшебного жезла. «Ну, слава Богу, — подумал Кравцов, — все как будто бы обстоит у меня в порядке».

Вслед за этим он повернулся к стене, на которой обычно висела картина, изображающая лунную ночь в Венеции. Но когда он открыл глаза, страшное сознание, что он все-таки, все-таки сумасшедший, шевельнулось у него в уме. Вместо знакомой ему картины перед ним распростерлось огромное полотно. Два полуголых дикаря свирепо дрались на зеленой лужайке. Один из них, очевидно, закоренелый преступник, улыбался весьма злорадно, хотя голова его уже была вся в крови. Другой держал в руке обломок строительного кирпича и собирался, по-видимому, нанести своему противнику новый удар. Кравцов даже поднялся с кресла и глядел на картину стоя.

— Не правда ли, прелестно? — раздалось позади него. И, обернувшись, он увидел госпожу Грушко. — Вы только обратите внимание, как кротко улыбается Авель, — сказала она. — За эту картину я отдала одному молодому художнику триста коробок с консервами. Но я не жалею. Пусть себе кушает на здоровье. Ведь картина прелестна, не правда ли? — Кравцов пробормотал в ответ что-то нечленораздельное. — Ах, Авель! — воскликнула госпожа Грушко. — Бедный, несчастный мученик. Вы только взгляните: он уже почти что убит, а между тем кротко улыбается брату. Сколько всепрощения в этой улыбке! Сколько нечеловеческой духовной доброты! Вы непременно должны рассказать моей дочери о нем. И вот еще что, голубчик, — добавила вдруг госпожа Грушко. — Вы на меня не обижайтесь, но я вас попрошу подстричь коротко волосы.

— Подстричь волосы? — невольно вырвалось у него.

— Да, голубчик, да, да. Мы все должны измениться. И не только духовно измениться, но также со стороны внешней. Это имеет огромное значение. Мы должны сразу стать другими людьми, как бы возродиться из пепла. То есть из праха, хочу я сказать… Я ведь и мужа заставила сбрить совершенно бороду.

— Но у меня невеста, — испуганно пробормотал Кравцов. — Может быть, это будет ей не совсем…

— Нет, нет, — перебила его госпожа Грушко. — Вы обязательно подстрижетесь. Я даже освобождаю вас на сегодня от урока.

«Вот так так», — уныло подумал Кравцов. И он покинул квартиру госпожи Грушко в самом подавленном состоянии духа. На улице ему не стало легче. Как всегда, когда он был чем-либо расстроен, из тысячи мелочей, окруживших его, выступило на первый план только самое неприятное.

«Почему у этого лавочника такая хамская рожа? — раздраженно думал Кравцов, шагая вдоль тротуара. — Ведь это же не лицо, это, скорей, вареная репа. И уж наверно он всегда сыт до икоты. Этакий мешок с рисом! А жена у него рыхлая и пухлая, и они оба, должно быть, храпят по ночам в своей двуспальной кровати… Но ведь и ты, ведь и ты будешь спать в двуспальной кровати, — отдалось у него где-то на дне сознания. — Ты будешь спать не один, но вместе с Наденькой… Наденька будет в ночном чепце, она будет спать в кружевных пан…»

— Панама! — испуганно воскликнул Кравцов. — Пантеон! Паноптикум! Пантомима!

«В кружевных панталонах», — неумолимо закончил внутренний голос.

Кравцов остановился посреди тротуара. Густая краска стыда выступила у него на щеках.

«И я посмел так думать! И я посмел так думать о Наденьке. До чего же я негодяй. До чего же я пошлая скотина. До чего же я… до чего чертов босяк», — вспомнилось ему бранное слово.

Но тут же, словно оправдываясь перед кем-то, он подумал: «Да, чертов, именно чертов. Отнюдь не Божий. И пусть даже случится то, что должно случиться, но Божьим босяком я себя назвать не имею права…» Между тем он только теперь заметил, что идет совсем не в ту сторону, куда ему надлежало идти. Улица вывела его неожиданно на небольшую площадь с несколькими чахлыми деревцами посередине и выемкой цементированного бассейна. В этой части города он никогда не бывал. Машинально он опустился на скамью, приютившуюся в тени дерева. Он вспомнил, что в кармане у него лежит русская газета. Еще вчера вечером он купил ее, проходя мимо центрального киоска, но прочитать не успел, вернее, он позабыл о ней вовсе. Теперь он обрадовался ей как счастливой находке. Ему надо было успокоиться, отвлечь свои мысли от неприятного разговора с госпожой Грушко. Но когда он погрузился в чтение весьма заманчивой газетной передовицы под заголовком «Неминуемый крах большевизма в России», кто-то рассмеялся поблизости тонким, захлебывающимся смешком. Кравцов приподнял голову. Рядом с ним на скамье сидел бедно одетый человек, даже скорее человечек, так тщедушен он был и мал ростом.

Человечек этот глядел на Кравцова и тихонько хихикал.

— Газетку нашу читать изволите? — сказал он наконец по-русски. — По мне, так нестоющее это занятие. И даже наоборот, следовало бы всячески позабыть.

— Что позабыть? — удивленно спросил Кравцов.

— Действительные моменты, — ответил незнакомец. И сняв шляпу, стал обмахивать ею небольшую круглую лысинку.