Артём оделся и снова вышел во двор. Полная круглая луна ныряла среди разреженных белесых облаков, шумели деревья в саду. В поселковом тихо. Лишь окна поблёскивают да похлопывает на крыше флаг. Решительно зашагал к автобусной остановке, но там уже никого не было. На земле белели окурки, да ветер пощёлкивал старой, разодранной на полосы киноафишей. Глядя на притихшую улицу, Артём подумал, что хорошо ещё — не в мастерскую швырнули камень. Вчера только с Гаврилычем установили огромное цельное стекло, присланное Мыльниковым. Вон как оно весело блестит под луной! Вспомнились далёкие времена, образно описанные в разных книжках, когда кулаки вот так же ночью разбивали окна селькорам и деревенским активистам, только не камнем, а из обреза… Неужели это Володя Дмитриенко додумался?

Крыши домов облиты лунным светом. В окнах — ни огонька. Лишь вдоль станционных путей светятся стрелки, да совсем далеко, чуть выше еловых вершин, ядовито алеет круглый глаз семафора.

Артём даже не стал подходить к двери Таниного дома — наверняка заперта. Он отворил калитку и вошёл в сад. За соседним забором загремела цепь, глухо рыкнул пёс и замолчал, сообразив, что забрались не в его сад. Приподнявшись на цыпочки, Артём заглянул в тёмное окно и постучал. И тотчас скрипнула кровать, прошлёпали по полу босые ноги и створки окна распахнулись.

— Я знала, что ты придёшь, — прошептала Таня, дотрагиваясь тёплой ладонью до его лица. — И даже дверь не закрыла.

— У нас с тобой все шиворот — навыворот, — пробормотал он. — Когда дверь отворена, я в окно стучусь…

— Ты недоволен?

Она наклонилась, голые до плеч руки обняли его за шею.

— Да, я очень недоволен, — сказал он и, не в силах побороть соблазн, прикоснулся губами к её плечу. — Где ты была весь день сегодня?

— Так и будем разговаривать: я здесь, а ты там?

— Ты меня приглашаешь к себе? — удивился он. Таня улыбнулась и отступила от окна. В мгновение ока он вскарабкался на подоконник, а оттуда в комнату. Изнутри прикрыл створки окна.

— Он мне сначала очень нравился, — негромко рассказывала Таня. — Ты послушал бы, как он поёт! Бывает ведь так: когда человек поёт, смотришь на него и ждёшь, когда он в твою сторону взглянет. А как взглянет, готова с ним хоть на край света пойти… Только он сначала и не смотрел в мою сторону. Задавался. А потом стал приставать. Причём с таким видом, будто делал большое одолжение. И я поняла, что он хороший и красивый, лишь когда поёт. Но не может ведь человек все время петь, как в опере? Стоит ему заговорить — и сразу видно, что он грубый и глупый. И по — моему, недобрый, а я больше всего на свете боюсь злых, недобрых людей… Это ещё с детдома.

— Зачем он сегодня приезжал к тебе?

— Не знаю… Когда я сказала, что не хочу его видеть и пусть уйдёт, он вдруг страшно разозлился: стал кричать, размахивать своими длинными руками, ну, я взяла и убежала к сестре. Потом бабушка рассказала: он стукнул по столу кулаком, даже ваза опрокинулась, прямо из бутылки выпил вино, обозвал бабушку старой совой — она — то при чем? — и укатил на своём мотоцикле. Бабушка заперла дом на замок и тоже ушла.

— Ни с того ни с сего человек не станет кричать, размахивать руками и вазы опрокидывать.

— Он ещё и стул сломал.

— Ну, вот видишь!

— Я ему ещё кое — что сказала…

— Что же?

— Я ему сказала, что очень хочу родить ребёнка…

— Какого ребёнка? — обалдело спросил Артём.

— Обыкновенного… Все равно кого: мальчика или девочку. Я ему сказала, что хочу родить ребёнка от тебя…

— Ну и ну! — сказал Артём. — Тебе ещё повезло, что он только стул сломал, мог бы и дом разворотить!

— Я ему правду сказала…

Она прижалась к нему и уткнулась лицом в грудь. У Артёма голова пошла кругом. Гладя её полные плечи, он молчал и ошеломлённо смотрел в потолок. Простенький шелковый абажур вдруг наполнился зеленоватым лунным светом, тень от шнура наискосок перечеркнула потолок. Казалось, невидимая рука бесшумно повернула выключатель, и комната волшебно засветилась. Таня на миг отодвинулась, встала на колени и, изогнувшись, одним быстрым движением стащила через голову сорочку. В этом призрачном лунном свете она показалась Артёму мраморной богиней, внезапно сошедшей в эту бедную комнату с Олимпа.

Немного позже, ощущая под своей ладонью гулкие и частые удары её сердца, он сказал:

— Мне никогда в жизни Так хорошо не было, как с тобой… Можно, я останусь? А утром мы заберём этот чудесный лунный абажур и уйдём ко мне жить.

— Ты скоро уйдёшь, — сказала она. — А этот абажур ужасно старомодный, и его моль продырявила… Он у бабушки висит уже сорок лет.

— Хорошо, я уйду, а завтра опять начнётся все сначала: я буду стучать в двери и окна, а ты прятаться от меня? Почему ты это делаешь? Иногда от злости я готов на стенку лезть…

— Ты тоже бываешь злой?

— От таких сюрпризов и божья коровка взбесится.

— Мне тоже с тобой, Артём, очень хорошо… Я даже не могу сказать, как хорошо! А потом утром мне стыдно самой себя. Я готова сквозь землю провалиться. Мне иногда даже жить не хочется. Не на тебя я злюсь, Артём, милый, только на себя! Вот ты говоришь, что любишь меня… Ты мне это так просто, даже с улыбкой сказал там, на острове. Это неправда! Ты ещё сам не знаешь, любишь или нет. И я не знаю. Если уж полюблю, так на всю жизнь. По — другому не умею. Для меня будешь существовать ты один. Других я даже замечать не смогу. А нужна ли тебе такая любовь? Ты устанешь от неё, она тебя будет угнетать… Вот почему мне становится страшно. И я начинаю избегать тебя, прятаться, но, как видишь, долго не могу… Все говорят, да и в книжках пишут, что любовь — это счастье. А я боюсь этого счастья. Мне кажется, моя любовь — моё несчастье!..

Артём приподнялся на локтях и посмотрел на неё: Танины глаза полны слез. Он молча стал гладить её волосы, целовать мокрые солёные щеки, шептать какие — то нежные слова.

Домой он вернулся на рассвете. Тем же самым путём, как и попал к ней — через окно. Таня умоляла поскорее уйти, пока не проснулась старуха, которая вставала чуть свет. Солнце ещё не взошло, но вершины деревьев сияли, искрились, прихваченные осенней изморозью. Побелели на огородах кучи ржавой картофельной ботвы, закудрявилась, закрутилась в белую спираль вдоль заборов высокая трава. Дранка на крышах посверкивала, будто посыпанная битым стеклом. Прихватил лёгкий морозец и лужу, что разлилась напротив поселкового. Лишь у самых краёв, на большее не хватило силы. Тонкий девственный ледок расцвечен лёгкими штрихами. Вот сейчас над вокзалом взойдёт солнце, распрямит свои лучи, и изморозь свернётся и превратится в крупную росу. Встанут люди, выйдут во двор выгонять в поле скотину и не заметят, что на границе дня и ночи был первый осенний заморозок.

Наступая на противно пищавшее битое стекло, Артём, морщась, быстро разделся и забрался под стёганое дедово одеяло. Утром предстоит им с Гаврилычем вставлять новое стекло, черт бы побрал этого Дмитриенко! Но подумал об этом Артём без всякой злости.

Артём слонялся по двору и поглядывал на калитку: Гаврилыча что — то не видно. На него это непохоже. В восемь утра он заявляется минута в минуту. Артём подмёл комнату, вытащив гвозди, снял раму, но без плотника не стал вставлять стекло. Приготовив на керогазе завтрак — сосисочный фарш с яйцом и кружку крепкого чая, — без особого аппетита поел и отправился к плотнику домой.

Дом Гаврилыча стоял на углу двух улиц. Под окнами два тополя и рябина. Листья наполовину пожелтели, лишь рябина были молодо зеленой, а красные ягоды матово светились среди удлинённых узких листьев.

Артём постучал. Никто не ответил. Он постучал ещё раз и потянул ручку на себя. В избе никого не было. Недаром говорится, что сапожник всегда без сапог: изба Гаврилыча была тесной и сумрачной. Горница да маленькая кухня, в которой три четверти места занимала белая русская печь. Вот и все хоромы искусного плотника.