Ещё ничто не предвещало весну: плотный, слежавшийся снег надёжно прикрывал землю, дули холодные ветры, принося с собой колючую снежную крупу, мела по дорогам и спрятавшимся под снежным настом полям позёмка, по ночам сердито и басисто покрякивали морозы, но прежней февральской лютости уже не было. Утром взойдёт солнце — теперь оно не крадётся над лесом, как в январе, а подымается вровень с водонапорной башней — глядишь, через час — два и с крыш закапало. И снег вокруг будто испаряется. Вот уже зачернели в саду яблоневые стволы, обнажился обледенелый сруб колодца. Это днём, а к вечеру вдруг зашумят в бору сосны, стряхивая остатки слежавшегося снега с усталых ветвей, помутнеет на горизонте заголубевшееся было небо и чертом налетит на посёлок снежная вьюга. Завоет, засвистит, застучит в окна, попадёшься навстречу — за милую душу по щекам отхлещет. А ночью мороз ударит. Когда вьюга налетает, на улице сразу становится пустынно. Редкий прохожий, согнувшись и подняв воротник полушубка, торопливо пройдёт по дороге, прикрывая рукавицей лицо.

Как — то днём повстречался Артём с бабкой Фросей. Давно не видно было её: морозы загнали на тёплую печку, и нос на улицу не показывала, а тут запахло весной, и выбралась на свет божий. В руках суковатая палка, платок домиком надвинут на живые зоркие глаза, ноги в расшлёпанных валенках переставляет, будто чужие. Увидела Артёма — обрадовалась, остановилась.

— Гляжу, родимый, в окошко — то, а у тебя допоздна свет в избе горит… Ну, ладно, думаю, слава богу, не уехал в Питер — то свой, остался туточка. Уж больно дед — то твой, Андрей Иванович, хотел, чтобы дом не пустой был. Не дождусь, когда растает, давненько свою доченьку — то не проведывала… — Бабка Фрося сморщилась и пустила слезу. — Весной — то два года будет, как похоронена моя Галюшка — то, лежит в сырой землице зарытая… Артемушко, отвезёшь меня на пасху на кладбище? Ноги — то никуда не годятся, не дойду пешком — то, родимый. И деда твоего, Андрей Иваныча, помяну в своей молитве.

— Отвезу, бабушка!

— Ну? дай бог тебе здоровьичка… Скоро таять начнёт. С Евдокеи — плющихи жди оттепель. Машинку — то твою, гляжу, совсем снегом замело. Не испортится она, Артемушко?

Ничего не попишешь — пришлось «Москвичу» зимовать на дворе. Вот весной начнут они с Гаврилычем строить сарай — гараж. Будет там место и для машины, и для верстака. В Ленинграде у него много разного инструмента. Автомобилисту нельзя без этого. Он давно мечтал оборудовать себе что — нибудь вроде слесарно — столярной мастерской.

— Скорей бы уж тепло, — продолжала старуха. — Машенька — то вчера из лесу вербы принесла. Сунула в банку с водой, к утру вся как есть и распустилась… Верба — то, она самая первая чует весну.

Артём тоже ждёт лета. Недавно он начал большое полотно, которое назвал «Три версты с гаком…». Ещё летом, гуляя с Таней вдоль путей, он обратил внимание на великолепный вид с железнодорожного моста: речка Березайка с почерневшими кладками, перед речкой большой луг с редкими могучими соснами и кусок просёлка. Дальше за рекой бор, а. на опушке несколько стогов… Всякий раз, глядя на этот пейзаж, он испытывал такое же волнение, что и в свой первый приезд в Смехово, когда подвёз на «Москвиче» Носкова.

Несколько раз летом и осенью приходил он сюда и делал эскизы. Особенно красив здесь был закат. Багровое небо с лёгкими облаками опрокидывалось в тихую Березайку, а ели и сосны пылали как факелы…

Холст, натянутый на подрамник, загораживал весь угол. Первое время днём удавалось поработать всего несколько часов: очень уж короток зимний день, да и освещение так себе. Как только станет потеплее, перетащит он подрамник наверх, в мастерскую.

— Правда это, Артемушко, говорят про Ваську — то, будто большой начальник приезжал на дрезине и орден ему повесил… За какие же это доблести?

— Не орден, а именные часы, — сказал Артём.

— Ваське — то? Ведь пропьёт, окаянный!

— Не пьёт он теперь, бабушка.

— С дружками своими и пропьёт… Иль потеряет! Артём понял, что надо уходить. Бабка Фрося может до сумерек беседовать. Её даже не смущает, что иногда ответов не слышит. Она готова разговаривать и в одностороннем порядке. Артём покивал ей, показал на часы, дескать, время подпирает, ретировался к своей калитке.

Он уже прошёл мимо почтового ящика — газету утром вынул — и остановился. Сквозь дырочки невозможно было разглядеть конверт, но у него почему — то появилась уверенность, что там лежит письмо! Ключ торопливо царапнул по металлу, откинулась крышка, и в руки Артёма упал тонкий голубоватый конверт. Обратный адрес: Пермская область. Серьгинский район. Улица. Дом. Почерк не её, не Танин. Быстро надорвал конверт, обратив внимание, что руки дрожат. Строчки мельтешат, сразу и не разобрать. Незнакомый косой почерк: «Артём Иванович! Вам пишет Танина подруга — Зоя. Я толком не знаю, что у вас с ней произошло, но вижу, что Таня вас любит. Она рассердится, если узнает, что я вам написала. Но я должна это сделать: Таня в больнице. Её положили сегодня утром. До свидания. Зоя».

Артём вертел письмо, вернее — записку в руках. Ну что за манера у людей не ставить число! Вспомнил, что на почтовом штемпеле указывается дата. Письмо отправлено из Перми 6 марта. А сегодня десятое…

— Здравствуйте, Артём Иванович! — поздоровалась Машенька, проходя мимо калитки. Артём посмотрел на неё невидящими глазами и не ответил. Машенька удивлённо подняла брови и с обиженным видом прошла к своему дому.

Он выехал в этот же день. Положил в сумку чистую пару белья, шерстяные носки, мыло, зубную щетку. Запер на замок дом, ключ спрятал под крыльцо. Полчаса слонялся возле клуба, дожидаясь автобуса. Проходившие мимо с работы люди здоровались, Артём рассеянно отвечал. За несколько минут до прихода автобуса вспомнил про школу — завтра ведь занятия, — сбегал на почту и позвонил директору. Тот только спросил, когда Артём вернётся, и без всяких возражений разрешил отпуск на две недели. В Бологом купил билет — поезд отправлялся через три часа — и стал слоняться по пустынному перрону. Бологое — оживлённая станция. В залах много народу. То и дело прибывали и отправлялись разные поезда: пассажирские, скорые, экспрессы.

Прибывая и покидая станцию, тепловозы и электровозы издавали продолжительный мелодичный сигнал, совсем непохожий на привычный в Смехове паровозный гудок. Красивые экспрессы с белыми надписями на красных и синих вагонах: «Нева», «Ладога», «Северная Пальмира» бесшумно отрывались от высокого перрона и, окутавшись снежной дымкой, уносились вдаль.

По перрону гулял ветер. Он выдувал из массивных бетонных урн пустые коробки из — под сигарет, конфетные обёртки и швырял их на пути. Артём продрог в своей куртке и, отворив тяжёлую дверь, вошёл в зал ожидания. У буфета парни в лыжных куртках и шапочках пили пиво. В углу пухлые рюкзаки, связанные по всем правилам лыжи. Артём купил в киоске газету «Советская Россия» и присел на тяжёлую скамью.

Зал ожидания гудел, шевелился, дышал. Поминутно хлопали двери, с глухим шумом прибывали поезда. Женщины, мужчины, дети с чемоданами, узлами, вещмешками выливались на перрон, а оттуда вливались прибывшие. Наверное, самое беспокойное существо на свете — человек. Сколько, интересно, одновременно находится людей в пути?..

Путь до уральского села Серьга был долгим, со многими остановками и пересадками. В Перми он сел на другой поезд, который довёз до небольшой станции, затерявшейся в крутых снежных горах. Оттуда на автобусе добрался до ничем не примечательной деревушки, приткнувшейся на скалистом берегу реки Сылвы. Дальше автобус не пошёл — снежный завал. За день до приезда Артёма здесь пронёсся сильный буран и засыпал дороги. От деревушки до Серьги почти целый день ехал на лошади, впряжённой в широкие дровни. Ехал вдвоём со старухой, которой нужно было в райцентре уладить какие — то пенсионные дела. Лошадка была низкорослая, мохноногая, монгольского происхождения. Шла ходко, но на рысь переходила неохотно. Старухе то и дело приходилось понукать, шлепать вожжами по заиндевелым бокам, чтобы заставить лошадку потрусить немного. В дровнях было положено душистое сено. Запасливая бабушка захватила с собой два тулупа. Один отдала Артёму.