Вслед за ним степенно вошёл и пёс. Ошейник у него был из отличной кожи и украшен никелированными бляхами. Если хозяин был одет кое — как, то пёс гордо блистал своим дорогим ошейником.

— Здравия желаю, — буркнул мужичонка.

— Как вас величать?

— Хоть горшком назови, — не очень — то приветливо ответил человек, присаживаясь на бревна. — А его, — он глянул на собаку, — зовут Эдуард, антиллигент, значит… Я его стал называть Дурак, так обижается…

Пёс и вправду, услышав своё прозвище, поднял голову и, поглядев на хозяина умными тёмными глазами, заворчал, показав белые клыки.

— Не любит, когда дураком обзывают, как и человек… Не гляди, что скалится — не укусит. Ещё ни одного человека не укусил, а люди боятся. Вид у него такой сурьезный.

Эдуард — странное имя для собаки — зевнул и улёгся у ног хозяина. И даже глаза прикрыл. Только стриженые уши вздрагивали.

— Мой дед случайно не остался вам должен? — улыбнулся Артём. Больно уж ершистый вид у мужика.

— Дед твой, царствие ему небесное, никому не должен, — сказал мужик. — А вот я у него в долгу…

— Кто же вы?

— Спроси что — нибудь полегче, — ухмыльнулся мужик. — Слыхал такую поговорку: и швец, и жнец, и на дуде игрец? Вот и я из этого роду — племени… А ты, слышал, художник? Дед твой как — то говорил… Солдат и художников сразу узнаешь: солдат в форме, а художник при бороде… Правда, ты на Андрей Иваныча здорово смахиваешь. Артиста я тоже сразу определю: барская физиономия, гордый такой, при шляпе, а за душой и на маленькую не наскребёшь…

— Сердитый ты… — Артём тоже стал называть его на «ты».

— Сердитый… — возразил мужик. — Ты меня только увидел, а уже туда… характеризует! Может, я сроду такой. А кличут меня Васькой — плотником… Ну, а ежели тебе так несподручно — зови Василь Гаврилычем, только я не обижусь и на Ваську — плотника.

— Василь Гаврилыч, дорогой! — обрадовался Артём. — Тебя — то я и жду!

— Знаю, что ждёшь, — сказал Гаврилыч.

— Как же я тебя раньше — то здесь не видел? И собаку тоже?

— Вчера только вернулся с Эдом из лесу.

— Что же ты там делал?

— Делал… — Гаврилыч с сердцем сплюнул. — Корабельный лес губил. Переводил добро на дерьмо. Не бережём мы своё добро. Лес под корень, реки загаживаем… Слыхал, на той неделе в Вышнем Волочке какой — то сволочной заводишко разную пакость спустил в реку Цну? Три дня рыба шла кверху брюхом. Говорят, прямо в городе отравленный сом всплыл пудов на пять.

— Не слыхал, — сказал Артём.

— А, что попусту языком молоть! — махнул рукой Гаврилыч. — Когда — нибудь хватятся, да будет поздно.

Артём смотрел на этого ершистого мужика, и он все больше ему нравился С юмором, глаза умные. От носа к щекам ползли тоненькие склеротические жилки. Такие бывают у пьяниц. Волосы, как и глаза, неопределённого цвета, торчат седоватыми кустиками из — под добела выгоревшей кепчонки. Руки узловатые, мозолистые, в старых порезах.

— Гаврилыч, не посидишь смирно с полчасика, я твой портрет набросаю? — попросил Артём.

— Чего выдумал! — сказал Гаврилыч. — Не люблю я эти разные карикатуры. В прошлом году в поселковой газетёнке намалевали меня… Тьфу! Вспомнить противно.

— Это будет не карикатура, а портрет.

— Моя харя не годится для портретов… С таким мурлом только сидеть в сортире и кричать «Занято!».

— Наговариваешь, Гаврилыч, на себя, — с сожалением сказал Артём. Не очень — то охотно смеховцы позируют ему.

— А за это дело мало руки — ноги переломать, — кивнул Гаврилыч на сруб. — Я полагаю так: ежели нету таланту к такому — то делу — не берись. Не можешь с топором — иди с лопатой землю копай… Но зачем же над деревом — то изгаляться?

— Я их в три шеи прогнал, — сказал Артём.

— Я полагаю так, — продолжал Гаврилыч. — Ежели человек взялся дом строить, а дом это не корыто, он стоит в ряду, и всем его видно. Идут люди по улице и глядят. А дом на них глядит и сам за себя говорит… Человек помрёт, а хороший дом стоять будет.

— Возьмёшься, Гаврилыч? О цене договоримся…

— Мне деньги ни к чему, — огорошил плотник. — Какой от них, денег — то, прок? И потом они в моих карманах не держатся. Вроде бы и дырок нет, а куда — то проваливаются… У меня заведён свой порядок: кажинный вечер выставляй мне бутылку. После работы, конешно. А там, что лишнего наработаю, жёнка прибежит получит. Только вряд ли ей много достанется… А ты заведи книжечку и все записывай.

— Условия у тебя того… — протянул Артём. — Запутаемся мы с тобой в этой арифметике.

— Ты что, неграмотный?

— Записывать — то я буду, но расценки на сделанную работу ты сам составляй.

— Мне главное, чтобы вечером была бутылка.

— Будет, — сказал Артём.

— Вообще — то не взялся бы я за это дело, — сказал Гаврилыч. — Дом гнилой, пиломатериалов мало, доставать надо будет… Кое — как делать не люблю, так что придётся как следует повозиться.

— Я буду тебе помогать, — сказал Артём.

— Обещал, понимаешь, я твоему деду дом на ноги поставить. Кабы не его проклятая хвороба, в этом году и начали бы… Ведь я и не знал, что он помер. Вот вчера заявился, говорят — Андрей Иваныч богу душу отдал. В леспромхозе — то я с зимы вкалывал. Лес валил, сучья рубил, трелевал. Все как есть профессии прошёл.

— Я смотрю, дед мой обо всем позаботился…

— Андрей Иваныча я сильно уважал, — сказал Гаврилыч.

— Когда же начнём?

— Сейчас, — сказал Гаврилыч. — Ты иди за бутылкой, а я за топором.

С приходом Гаврилыча работа закипела. Они разобрали сруб. Плотник заменил гнилые венцы новыми, все бревна тщательно подогнал одно к другому, пронумеровал, и они стали собирать дом.

Дни стояли погожие, Артём работал с охотой. С полуслова схватывал все указания плотника. Эд приходил вместе с хозяином, с час дремал в тени под кустом, потом подходил к нему и пристально смотрел в глаза, чуть наклонив набок похожую на топор голову.

— Ну иди, леший с тобой, — говорил Гаврилыч, и пёс радостно мчался к калитке, которую научился ловко отворять черным лоснящимся носом.

Артём обратил внимание, что фокстерьер немного хромал на одну ногу и, приходя в возбуждение, дрожал ляжками, будто ему было холодно. Он как — то спросил Гаврилыча: что с собакой и откуда она у него?

И Гаврилыч рассказал такую историю. Года три назад он был на заработках в Макарове и, возвращаясь по обочине шоссе домой, увидел, как у «Москвича» с ленинградским номером на большой скорости отвалилось переднее колесо. Процарапав на асфальте глубокую борозду, машина пошла кувыркаться, разбрызгивая вокруг кусочки растрескавшегося стекла… Когда он подбежал к разбитой, лежащей в кювете кверху колёсами машине, два пассажира и водитель были недвижимы. Тут стали останавливаться другие машины. Общими усилиями перевернули «Москвич». Двое были мертвы, а один чуть жив. Когда их стали вытаскивать, увидели на полу собаку. У неё оказались перебитыми обе передние лапы.

Собаку положили на обочину, и она оттуда, вытягивая морду, следила, как грузят в машину трупы и раненого. Когда машина тронулась, собака завыла и на брюхе поползла вслед за ней… Кто — то предложил прикончить её, чтобы не мучилась, но ни у кого не поднялась рука. Машины уехали. Инспекторы ГАИ измерили борозду на шоссе, записали показания Гаврилыча и, остановив самосвал, кое — как прицепили к нему покалеченный «Москвич» и отогнали его к посту.

Собака так и осталась на обочине. Она глядела умными, понимающими глазами на Гаврилыча и плакала. Он видел, как текли по смешной бородатой морде собачьи слезы. И тогда он осторожно взял пса на руки и три версты с гаком тащил до своего дома. И вот выходил без ветеринара. Наложил на сломанные лапы лубки, крепко перевязал бинтами, кормил с ложки…

Во время этого рассказа Эд внимательно смотрел на Гаврилыча и даже кивал топорообразной головой, будто подтверждая каждое его слово. И в собачьих глазах светилось такое понимание, что даже как — то неловко было.