— Глядя на тебя, Василий Гаврилыч, и другие пьют, — ввернула Нина Романовна.

— Ему сходит с рук, значит, и другим тоже.

— Чего им на меня глядеть? — проворчал Гаврилыч. — Я не икона.

— Я обслуживаю четыре посёлка, — продолжал Юра. — Все люди работают: или в совхозе, или на производстве, а ты ведь больше месяца — двух нигде не задерживаешься. Гонят тебя в три шеи, потому как никому не нужны пьяницы и тунеядцы…

— Не говори лишнего — то, — сказал Гаврилыч. — Пьяница, ладно… но тунеядцем не обзывай, потому как это есть фальсификация фактов!

Гаврилыч с удовольствием в один приём выговорил трудное для него слово «фальсификация» и победно посмотрел на всех.

— В общем, хватит нам с тобой нянчиться — нужно принимать самые строгие меры, — сказал милиционер.

— А как в других местах поступают с тунеядцами? — спросил бородатый мужик, который до сих пор молчал.

— Выселяют из больших городов в села, деревни и заставляют работать, — сказал Носков.

— А мы куда должны выселять? — взглянула на председателя Нина Романовна.

— Выселите меня в город, — ухмыльнулся Гаврилыч. — В Москву аль в Ленинград. Можно ещё в Киев, там вроде теплее…

— Мы тебя определим на работу, — сказал Носков. — С завтрашнего дня, товарищ Иванов, назначаетесь ночным сторожем в железнодорожный магазин…

— Сельпо тоже в твоём ведении, — прибавил Юра. — А как ты будешь нести государственную службу — следить я буду.

— Чего там сторожить — то? — забеспокоился Гаврилыч. — В магазине хоть шаром покати — одни кильки в томате да треска в масле. И потом у нас жуликов — то не слыхать… А какая зарплата?

— Шестьдесят пять рублей, — сказал Носков. — Только получать будешь не ты, а твоя жена… Садись на моё место и пиши расписку по всей форме, что доверяешь получать зарплату своей дорогой супружнице.

— Не доверяю… — заартачился было Гаврилыч, но Юра встал и, взяв его под локоток, подвёл к столу. Под диктовку Нины Романовны расстроенный Гаврилыч нехотя нацарапал доверенность и обвёл всех грустным взглядом.

— Если бы вином выплачивали мне жалованье, — сказал он, — я согласный караулить, а коли все жене, то пущай она и сторожит. Где же это видано, чтобы человек работал без всякой материальной заинтересованности?

— Может, человеком станешь, — сказал Носков. Когда все двинулись к выходу, Кирилл Евграфович попросил остаться Артёма и Гаврилыча. Юра тоже остался.

— Все хотел с вами поближе познакомиться, да что ни погляжу — работаете, — смущённо улыбнулся Юра. — Решили у нас надолго обосноваться?

— Вроде этого, — неопределённо ответил Артём.

— Живите, — разрешил милиционер. — Не скучно вам тут, в деревне — то?

— В посёлке, — заметил Носков.

— Да нет, скучать не приходится… — усмехнулся Артём.

— Я слышал, вам кто — то ночью окно разбил?

— Я в суд не буду подавать, — сказал Артём.

— Спьяну кто — нибудь… Как видите, боремся мы с этим злом, да пока толку мало.

— Сочувствую, но помочь…

— Можете, — горячо сказал Юра. — И очень даже можете…

В форточку резво влетел осенний с коричневым родимым пятном берёзовый лист. Скользнул по спирали в одну сторону, потом в другую и наконец спланировал на председательский письменный стол, прямо на доверенность.

— Поздравляю, Василий Гаврилович, с назначением, — Носков торжественно пожал плотнику руку. — Днём руби себе на здоровье дома, а ночью, будь добр, карауль магазины.

— А спать, интересно, когда?

— Глядишь, при таком напряжённом графике и пить поменьше будешь, — прибавил Кирилл Евграфович.

— Лучше бы вы меня и впрямь куда — нибудь выслали, — пробурчал Гаврилыч.

— Закуривай, — протянул ему пачку Кирилл Евграфович. — А теперь, Василь Гаврилыч, обращаюсь к твоей гражданской сознательности… На носу знаменательная годовщина Октября, а у нас даже праздничная звезда не установлена на клуб…

— Сначала тунеядцем обозвали, а теперича звезду вам делай? — сказал плотник. — Отказываюсь!

— Ты что же, Советскую власть не уважаешь? Гаврилыч взглянул на Юру и пробормотал:

— К власти претензиев у меня нету, а звезду делать не желаю, и баста!

— Ты понимаешь, что такое клуб без звезды в праздник? Люди придут на торжественное собрание, а у нас голый фасад. Видано ли такое?

— Ты скажи мне по совести, Евграфыч, всурьез ты сказал, что я этот… тунеядец, иль ради красного словца?

— Стопроцентным тунеядцем тебя назвать нельзя… Но приближаешься. А раз теперь будешь при деле, этот вопрос с повестки дня сам собой снимается. Служба у тебя будет тихая, незаметная. И рад бы выпить, да ночью магазины закрыты. И подумать у тебя теперь времени будет достаточно…

— О чем же я, интересно, думать должон?

— Как жизнь свою на новые трудовые рельсы ставить…

— Ладно, слышал уже, — отмахнулся Гаврилыч.

— Сегодня за звезду — то возьмёшься или завтра?

— Вот так завсегда, — усмехнулся Гаврилыч, взглянув на Артёма. — Шпрыц вставят, а потом, Вася, давай делай… В мой рост делать — то? Али как в прошлом году, опять кумача на обратную сторону не хватит?

— И кумач и белила у нас в достатке, — сказал Носков. — Не сомневайся, и на звезду хватит, и на лозунги… — он посмотрел на Артёма. — Это уж, Иваныч, по твоей части… Мыльников вчера звонил: очень остался довольный твоей работой. Постарайся уж и для своего посёлка. Хорошо бы транспарант вывесить на улице промеж двух столбов. Лозунги я подобрал из призывов. Вместе поглядим.

— Я тут по совместительству и редактор стенгазеты… — начал было Юра.

— Ты погоди, — оборвал председатель. — Сейчас главное — наглядная агитация, а вот после праздников и засядете за стенгазету. Хорошо бы всех наших пьяниц расчехвостить так, чтобы перья от них полетели!

— Не слишком ли много у меня нагрузок, Кирилл Евграфович? — спросил Артём.

— По — моему, это хорошо, когда ты людям нужен. Вот какая ситуация, Артём Иваныч, получается: мало в посёлке культурных людей. Учителя, так они с ребятишками воюют; начальник почты, два — три пенсионера, — в общем, всех можно по пальцам пересчитать… Вот ты приехал, и потянулись люди к тебе… Всем ты нужен, каждый поговорить хочет. Ещё бы, настоящий живой художник! Так что, Артём Иваныч, вникни в нашу нужду и не устраняйся… Кстати, зайди в лесничество, там тебе квитанция выписана на дрова. У нас ведь парового отопления нет, а печку — то зимой топить надо.

— Ну и дипломат вы, Кирилл Евграфович!

— Такая уж должность у меня… — хитро прищурившись, притворно вздохнул Носков.

— Когда за оформление — то примешься? Завтра?

Гаврилыч и Артём до вечера обшили мастерскую досками. Сосновый запах витал в пустой комнате, на полу стружки и обрезки досок. Заходящее солнце ударило в широкое окно, и доски красновато засветились.

Плотник сложил инструмент в сумку, повесил на гвоздь. Лицо у него было расстроенное. Пока работал, и десяти слов не обронил, все мысли были заняты только что происшедшей переменой в своей собственной жизни.

— Дожил, тунеядцем обозвали… — проворчал он. — И слово какое — то нехорошее. Будто и не матерное, а плюнуть хочется.

— Слово не из приятных, — согласился Артём. — Впрочем, ты не расстраивайся, Василий Гаврилыч, к тебе это не относится… Всю жизнь ты трудился, а тунеядцы боятся любой работы, как черт ладана.

— Ты мне отвали нынче побольше, Иваныч, — попросил плотник. — Чего — то тут щемит… — он постучал себя по тощей груди.

— Этот номер больше не пройдёт, — твёрдо заявил Артём. — С сегодняшнего дня я тебе буду выплачивать деньги два раза в месяц, как на производстве… А эта бутылочная свистопляска, признаться, изрядно надоела мне.

— И ты туда же, Иваныч? — ахнул Гаврилыч. — Так все у нас расчудесно было заведено, и на тебе! Это тебя Евграфыч сбил с панталыку?

— Дожидаясь тебя из вытрезвителя, пришёл я к этой благой мысли, если тебе интересно, — сказал Артём.

Поняв, что Артём не шутит, Гаврилыч ещё больше помрачнел. Долго молчал, переводя взгляд с Артёма на сумку, висящую на гвозде. И вид у него был такой несчастный, что Артём заколебался, подумав: не слишком ли жестоко поступает?..