Само функционирование современной экономики, ориентированной на труд и на трудящегося, требует чтобы все вещи внутри мира появлялись и исчезали в постоянно ускоряющемся темпе; она тотчас впала бы в застой, если бы люди начали по-прежнему употреблять вещи, уважать их и сохранять в привычно присущем им составе. Жилища, мебель, машины, все вещи, применяемые нами и окружающие нас, должны как можно скорее потребляться, как бы пожираться, словно и они тоже принадлежат к тем «дарам» леса и поля, которые бесполезно портятся, если не втянуты в бесконечный круговорот человеческого обмена веществ с природой. Мы словно разрушили хранительные стены, которые во все предшествующие эпохи оберегали мир, создание человеческих рук, от природы – от циклических природных процессов, тесным кольцом обступивших мир, равно как и от биологического круговращения, насквозь пронизывающего его в лице самого человечества, – с тем успехом, что само существование человеческого мира, и без того угрожаемое, мы отдали и подставили природным процессам, решив по-видимому что мы уже настолько абсолютные господа над природой, что способны обойтись и без мира, этой нашей специфически человеческой родины внутри земной природы.

На смену долговечности, надежности, постоянства, идеалов homo faber’a, строителя мира, выступил идеал трудящегося животного, animal laborans, в своих мечтах воображающего себе изобилие какой-то страны молочных рек и кисельных берегов. Идеалом трудящегося социума и может быть лишь изобилие, возрастание плодовитости, дарованное трудом. Так трудовую деятельность мы превратили в работу, а работу разложили на ее мельчайшие частицы, пока не подладили ее к разделению труда и не пришли к общему знаменателю элементарнейшей операции, чтобы убрать с дороги рабочей силы, – которая является частью природы и возможно мощнейшей из всех природных сил, – то «неестественное», а именно в подлиннейшем смысле слова искусственное препятствие, которое заключается в мире, в присущем ему постоянстве созданий человеческих рук.

Мы часто слышим что современное общество есть потребительское общество, а поскольку, как мы видели, работа и потребление представляют собственно лишь две фазы одного и того же процесса, навязанного человеку жизненной необходимостью, то это означает, иными словами, что современное общество есть общество труда. Причем это общество труда и потребления возникло не благодаря эмансипации рабочего класса, а скорее благодаря освобождению самой трудовой деятельности, опередившему на несколько веков эмансипацию трудящихся. Для социального порядка, в котором мы живем, значимо не столько то, что впервые в истории трудящееся население допущено с равными правами в публичную сферу, сколько то, что внутри этой сферы всякая деятельность понимается как труд, а стало быть всё что бы мы ни делали опускается до нижней ступени человеческой деятельности, до обеспечения жизненных потребностей и удовлетворительного уровня жизни. Согласно общепринятому убеждению, основная задача всякой профессии – обеспечение соответствующего дохода, и число людей, особенно в свободных профессиях, чей выбор профессии руководствуется иными целями, быстро сокращается. Художественные профессии – строго говоря, единственные занятые «создающей деятельностью», какие еще остались в работающем социуме, – составляют тут единственное исключение, еще как-то допускаемое этим обществом.

Та же тенденция понимать любую серьезную деятельность как способ заработать на пропитание, чтобы «хватило на жизнь» (to make а living), проявляется в привычных для нашего общества теориях труда, едва ли не единодушно определяющих труд как противоположность игре. Единственная серьезная деятельность, сама серьезность жизни в буквальнейшем смысле, есть работа, а всё остальное, если отнять работу, будет игрой. Критерием для различения тут служит опять-таки жизнь, жизнь одиночки или общества в целом: свободным, как во время óно, считается всё то, что не служит ее прямым нуждам; но от всех таких свободных деятельностей – от artes liberales – осталась одна только игра. И в игре действительно выражается что-то вроде свободы самой жизни, а именно «свободного» избытка сил, смеющего играть, раз состояние производительных сил общества достигло точки, когда в дальнейшем росте уже нет жизненной нужды[189]. Эти теории, придающие концептуальную отчетливость оценкам деятельности, само собой разумеющимся в трудовом обществе, имеют со своей стороны следствием то, что поднимают расхожие в обществе суждения и предрассудки на уровень, когда они последовательно могут быть доведены до своего логического предела. Тут характерно то, что отныне даже созидательная и «творческая» деятельность художника не оставляются в покое, но отождествляются с естественной противоположностью труда, игрой, лишаясь тем самым своей весомости в мире. Внутри трудового жизненного процесса общества в целом «игра» художника выполняет ту же функцию что игра в теннис или растрата времени на хобби в жизни индивида. Короче, освобождение труда имело следствием то, что рабочая активность принята не просто за равноценную и равноправную с любой другой человеческой деятельностью внутри vita activa, но достигла неоспоримого превосходства. С точки зрения «жизненной серьезности», сводящейся к воспроизводству жизни в труде и «зарабатыванию на жизнь», всякая нерабочая деятельность превращается в хобби[190].

Для нашего слуха эти самотолкования модерна звучат настолько отчетливо и почти естественно, что будет неплохо задуматься о том, как мыслили об этих вещах все ранние, не-новоевропейские века. Для них не менее естественным было то, что «искусство зарабатывать деньги» не имеет совершенно ничего общего с собственной сутью тех «искусств», которые – подобно медицине, кораблевождению или архитектуре – всегда уже сопровождались каким-то гонораром, денежным вознаграждением. Платон, пожалуй первым числивший зарабатывание денег как искусство среди других искусств (τέχνη μισθαρνετική), ввел его сюда именно потому что иначе ему не удавалось объяснить денежное вознаграждение, вещь явно совершенно иного рода чем подлинная цель того, что мы сегодня назвали бы вольными профессиями; в самом деле, что общего у денег уже и со здоровьем, предметом медицины, или с возведением зданий, предметом архитектуры? По-видимому для занятий этими искусствами требовалось еще знание какого-то добавочного, сопроводительного искусства, помогающего сверх того добраться еще и до своих денег; но это добавочное искусство рассматривалось никоим образом не как элемент труда, необходимо присущего всем в целом свободным профессиям, но напротив как искусство, позволявшее «художнику» освобождать себя от необходимости работать[191]. Оно относится к той же категории что искусство домохозяйства, каким умеет пользоваться домохозяин управляясь со своими рабами, которые ведь не сами собой так послушны чтобы хозяйство функционировало без проблем. Подобно тому как цель медицины здоровье, так цель приобретательского искусства свобода от забот существования; это не вид и способ работы, но напротив то, что человек обязан уметь чтобы не быть обязанным работать. И цели других искусств, этим искусством лишь сопровождаемых, само собой разумеется, еще дальше отдалены от заботы о жизненных нуждах.

Эмансипация труда, за которой последовала эмансипация рабочего класса, его освобождение от угнетения и эксплуатации, несомненно «прогрессивна», если мы измеряем прогресс уменьшением насилия в человеческом обществе. Что она так же прогрессивна, если измерять прогресс увеличением свободы, в этом уверенности уже намного меньше. За единственным исключением пытки никакая осуществляемая человеком власть не сравнима с чудовищной природной силой необходимости, с ее нудящей мощью. Тут может быть причина, почему греческий язык выводил слово для пытки из слова, означавшего необходимость, а не от слова со значением насилия; греки называли пытки ἀνάγκαι, как если бы осуществляемое тут человеком насилие, βία, достигало принуждающей силы необходимости. Во всяком случае тут причина, почему на протяжении всей античности пытка, а именно «необходимость, какой ни один человек не может противостоять», могла применяться лишь против рабов, и без того подчиненных необходимости[192]. Именно эти искусства насилия – «война, торговля и пиратство», к чьему триединству по Гёте прибавлялось еще искусство деспотического господства над рабами, – обеспечивали победителям услуги побежденных[193], а потому на протяжении большей части известной нам истории они настолько вытесняли необходимость в частную сферу, что оставалось пространство для явления свободы. Не христианство, а Новое время с его превознесением труда достигло здесь решающего сдвига и покрыло искусства насилия таким позором, какого они никогда раньше не знали[194]. Возвышение статуса труда, а стало быть происходящего в труде обмена веществ человека с природой и его необходимости, состоит в теснейшей связи с понижением статуса насилия и его искусств, а именно как принуждения, подавления и эксплуатации, так и искусств создания, которые, как нам придется увидеть, тоже содержат важный элемент насильственности. Причем дело обстоит так, словно снижение насильственности, столь бросающееся в глаза во всём новоевропейском сдвиге, как бы автоматически распахнуло двери для необходимости. То, что однажды в нашей истории, а именно в последние века гибнущей Римской империи, уже происходило, смогло теперь повториться вновь. А именно, труд тогда уже начал превращаться в занятие свободных – но лишь «чтобы подчинить их принуждению кабалы»[195].