Наш пример деятельного добра конечно предельный пример локализации человеческих деятельностей в различных областях мирской-человеческой жизни, поскольку делание добрых дел явно даже в области приватного не может чувствовать себя надежно и уютно. Однако на нём отчетливо видно, отчетливее пожалуй на первый взгляд чем в других видах повседневной деятельности, из которых состоит vita activa и к которым мы обратимся в нижеследующих главах, как сильно смысл человеческих дел зависит от места где они предпринимаются. На нём видно, иными словами, что дошедшее до нас в исторической традиции единодушие политических сообществ относительно места определенных деятельностей и относительно того, какие из них заслуживают быть публично выставленными на обозрение и какие требуют потаенности в приватной сфере, не произвольно и не привязано исключительно к историческим обстоятельствам, но заложено в самой сути дела. Ставя таким образом вопрос о политическом смысле vita activa, я не имею цели дать какой-то исчерпывающий анализ всех вообще относящихся сюда деятельностей; это невозможно уже потому что членения внутри самой vita activa настолько оставлены без внимания традицией, ориентировавшейся в своих анализах исключительно на vita contemplativa с ее мерками, что надо радоваться уже тому, что удается хотя бы иметь в поле зрения некоторые существенные виды деятельности и в какой-то мере определить их политическое значение. Третья глава Труд Предварительное замечание Анализ труда не может обойтись без критического размежевания с Карлом Марксом, а подобное предприятие сегодня легко подставляет себя недоразумениям. Современная критика Маркса рекрутируется преимущественно из бывших марксистов, которые недавно по причинам, не имеющим к Марксу никакого отношения, обратились в антимарксистов. Следствием этого явилось то, что весьма обширная литература по Марксу, фанатически восхваляя или фанатически отвергая его, по сути питается до сих пор богатым арсеналом догадок и прозрений, содержащихся в произведениях Маркса, но без критического прояснения средоточия его творчества. К тому же в пылу борьбы и мнимых побед легко забывается, скольким поколениям авторов Маркс доставил хлеб и доход, так что иногда теперь люди наглеют до того, что ставят ему в упрек неспособность зарабатывать себе на жизнь. Среди этой путаницы мне хотелось бы вспомнить Бенжамина Констана, который, когда ему поневоле пришлось критиковать Руссо, выразился так: «J’eviterai certes de mejoindre aux détracteurs d’un grand homme. Quand le hasard fait qu’en apparence je me rencontre avec eux sur un seul point, je suis en défiance de moi-même; et pour me consoler de parâitre un instant de Ieurs avis… j’ai besoin de désavouer et de flétrir, autant qu’il est en moi, ces prétendus auxiliaires»[115]. § 11 «Труд наших тел и создание наших рук»[116] Предлагаемое здесь различение между трудом (работой) и созданием (изготовлением) непривычно, пусть оно и может апеллировать к Локку. Ни древние и средневековые источники, и без того очень скудные в данном аспекте, ни очень обширная литература Нового времени не дают ничего кроме разрозненных замечаний в подкрепление различения между работой и изготовлением, да и эти замечания не только не оказали влияния на теоретическую традицию, но остались без должного развития даже в трудах самих их авторов. Тем не менее феномены, которые можно предъявить в пользу этого различения, представляются мне тем более убедительными в своей очевидности, что они на протяжении столетий с бесподобным упорством осаждались в наших языках. Все европейские языки, живые и мертвые, содержат тут два этимологически совершенно самостоятельных слова, и хотя словоупотребление всегда склоняется к тому чтобы трактовать эти слова как синонимы, они всё же продержались вплоть до нашего времени как раздельные[117]. Так, локковское эпизодическое различение «создающих» рук и «трудящегося» тела соответствует греческому различению между мастерящим-руками, χειροτέχνες, и теми, кто «своим телом обслуживает жизненные нужды»[118], рабами и домашними животными, работающими телом – τῷ σώματι ἐργάζεσθαι, – причем конечно в этом обороте речи уже налицо известное смешение понятий, поскольку греческий тут применяет слово ἐργάζεσθαι, создавать, а не слово ποιεῖν, работать. Лишь в одном, для языка однако решающем аспекте античное и современное словоупотребление систематически избегает синонимичности, а именно в образовании соответствующих имен существительных. Что существительные подобно «die Arbeit» или «lе travail» в немецком и французском словоупотреблении можно прилагать не только к деятельности работы, но и к продукту труда, это сравнительно новое явление – и например в английском оно не привилось; исходно же эти существительные были субстантивированными инфинитивами, а настоящие существительные – Werk, work или oeuvre – были производными от слов werken, to work или ouvrer, т. е. от глаголов деятельности, которые в немецком и французском сегодня опять же устарели[119]. И вот для классической античности было совершенно естественно уделять этому различению мало внимания. Правда, презрение к труду первоначально касалось только деятельностей, непосредственно связанных с жизненными нуждами и потому не оставляющих никакого следа, никакого памятника, ни произведения, никакой стойкой вещи; но под давлением растущих требований, какие жизнь в полисе ставила перед временем и силами его граждан, презрение к любой деятельности, не относящейся прямо к политическому, и политическое требование от них воздерживаться (σχολή) распространялись всё шире, пока в конце концов не охватили вообще всё, что только требовало значительного телесного напряжения. В ранние времена до полного развития полиса различали только между рабами – пленными (δμῶες или δοῦλοι), которые подобно прочей добыче становились собственностью победителя и в его домохозяйстве в качестве οἰκέται или familiares должны были для поддержания жизни господина и своей собственной выполнять «рабскую» работу, – и ремесленниками, δημιουργοί, которые занимались своим делом не дома, а ходили работать в люди, т. е. вольно передвигались в публичной сфере[120]. Эти ремесленники, которых Солон еще называет сынами Афины и Гефеста, становятся позднее βάναυσοι, мещанами; ибо уже в греческом это слово имело побочное значение пошлости и означало людей, интересующихся только ремеслом и равнодушных к публичным делам. Но лишь к концу пятого столетия полис впервые начал классифицировать все занятия мерой требуемого ими телесного усилия, так что Аристотель как низших характеризует тех, у кого «тело изнашивается всего больше». В этом же смысле он был готов также, хотя и не желал допускать этих βάναυσοι в граждане, сделать исключение для пастухов и художников, однако не для земледельцев и скульпторов[121]. Ниже будет видно, что независимо от презрения к труду греки имели хорошие основания не доверять «мещанству» ремесленников, ментальности homo faber’a. Но это недоверие присуще лишь определенным историческим эпохам, тогда как все греческие авторы – даже если они иногда подобно Гесиоду вроде бы оценивают труд несколько выше[122] – едины в том что телесная работа рабское дело, поскольку продиктована телесными нуждами. Соответственно даже когда какие-то занятия не сводились непосредственно к физической работе, они приравнивались к презираемому рабочему состоянию, если избирались не ради них самих, а для добывания жизненно необходимых вещей. Мнение современных историков, будто античность презирала труд и создание потому что этим были заняты рабы, есть предрассудок. Древность полагала, наоборот, что рабы нужны поскольку существуют необходимые занятия, по своей природе «рабские», а именно состоящие в рабстве у жизни и ее нужд[123]. Поскольку люди подчинены жизненной необходимости, они могут стать свободными лишь подчиняя других и силой заставляя их взять на себя удовлетворение жизненных нужд господ. Попасть в рабское состояние было судьбой хуже смерти, именно потому что тем самым в самой натуре порабощенного совершался переворот, когда он из человека становился существом уже ничем решительно не отличающимся от домашнего животного[124]. Но едва лишь статус раба менялся – или его отпускали на волю, или благодаря изменению политических обстоятельств известные виды деятельности, до того чисто приватные, внезапно обретали публичную политическую релевантность, – как вместе с тем автоматически менялась и его «природа»; вольноотпущенник тут же расставался со своей рабской природой[125]. вернуться Benjamin Constant, De la liberté des anciens comparée à celle des modernes (1819), в Cours de la politique constitutionnelle, 1872, vol. II, p. 549. [ «Конечно, я буду избегать компании критиков великого человека. Если мне случается сойтись с ними в каком-то пункте, я делаюсь подозрителен к себе, и чтобы утешить себя в том, что показался на миг имеющим их точку зрения… я чувствую нужду покаяться и держаться как можно дальше от этих мнимых помощников».] вернуться Эта цитата взята из Second Treaise of Civil Government Локка (раздел 26). вернуться Так греческий различает между ποιεῖν и ἐργάζεσθαι, латинский между laborare и facere или fabricari, причем два последних имеют один этимологический корень, французский между travailler и ouvrer, немецкий, наконец, между arbeiten и werken. Во всех случаях только в словах для «работы, труда» явственно проступает побочное значение нужды и муки. В немецком первоначально только о крепостных, работавших в сельском хозяйстве, говорили, что они «arbeiten»; о ремесленниках говорили «werken», «мастерить». Французское travailler заменило более старое labourer, но в свою очередь происходит от латинского tripalium, особого рода пытки, стало быть имело некогда побочное значение пытки (см. Grimms Wörterbuch, S. 1854 ff., и Lucien Febvre, Travail: Evolution d’un mot et d’une idée, в Journal de Psychologie normale et pathologique, vol. XL1, no. 1, 1948). вернуться Лишь в английском слове labour еще слышится побочное значение нужды и муки труда, тогда как французское trаvаillеr, как и немецкое arbeiten, употребляются вполне нейтрально. Эту историю слов, которая естественно соответствует фактическому историческому сдвигу, Гримм сумел заметить уже в середине прошлого века: «Тогда как в старом языке значение molestia и тяжкого труда господствовало, а значение opus, ореrа отступало на второй план, в сегодняшнем языке, наоборот, это последнее выдвигается, а то появляется реже». Интересно также, что субстантивы Wеrk, oeuvre, work во всех трех языках всё больше и больше применяются только в отношении художественных произведений. вернуться «Этот термин у Гомера и Гесиода не квалифицирует изначально ремесленника в прямом смысле этого слова как “рабочего”: он служит определением любой деятельности, осуществляемой вне рамок οίκος’а в пользу публичности, δῆμος’а: ремесленники – плотники и кузнецы – но не в меньшей мере гадатели, глашатаи, аэды» (J.-В. Bernant, Travail et nature dans la Grèce ancienne, в Journal de psychologie normale et pathologique, vol. LII, по. 1, 1955). вернуться Политика 1258b 35 слл. К вопросу о допущении βάναυσοι к гражданству там же, кн. 111, гл. 5. Речь у Аристотеля идет здесь не столько о «теориях», сколько о концептуально упорядоченном и интерпретирующем изображении политической реальности. По современным оценкам до 80 % тех, кто были заняты свободным трудом, ремеслом и торговлей, не пользовались гражданскими правами и были либо чужеземцами (χατοικοῦντες и μέτοικοι) либо эмансипированными рабами, которые после своего отпущения на волю обычно принимались в одну из этих групп, стало быть гражданами не становились (Fritz Heichelheim, Wirtschaftsgeschichte des Altertums, 1938, Bd. 1, S. 398 ff.). Якоб Буркхардт в Griechische Kulturgeschichte обращал внимание на то, что мы не имеем от античности ни одного трактата о скульптуре, что в сравнении с множеством дошедших до нас трактатов по музыке и поэзии едва ли может быть случайностью. То же можно сказать и о странном обстоятельстве, что нам известен ряд анекдотов, отражающих большое самомнение знаменитых художников, но нет ничего подобного о скульпторах, они явно обладали совсем другим социальным статусом. Это различие статуса продержалось на протяжении веков, мы находим его следы еще в Ренессансе, который причислял искусство ваяния к opera servilia, тогда как живопись занимает срединное положение между свободными и несвободными искусствами (см. Otto Neurath, Beiträge zur Geschichte der Opera Servilia, в Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. XLI, Nr. 2, 1915). Что полис думал о профессиях и по каким критериям о них судил, всего увлекательнее вычитать из Аристотеля. По его мысли, существует много образов жизни, и из них «жизнь пастухов самая ленивая; они получают свое пропитание без труда (πόνος) от усмиренных зверей и потому живут в досуге (σχολάζоυσιν)» (Политика 1256а 30 слл.). Примечательно в этом тексте то, что Аристотель здесь, по-видимому в согласии с общественным мнением своего времени, называет рядом лень, ἀεργία, и досуг, σχολή, что буквально означает воздержание от определенных деятельностей, причем именно это воздержание было предварительным условием для политической деятельности. Однако вообще говоря в греческом эти два слова, ἀεργία и σχολή, никак не связаны друг с другом. Лень означала во многом то же что у нас, и жизнь в ἀεργία была не тождественна жизни в праздности. Что она однако потом в ходе развития такою стала, характерно для упадка полиса, дающего здесь о себе знать так сказать лингвистически. Так, уже Ксенофонт сообщает, что Сократа упрекали за цитирование слов Гесиода: «Никакой труд (ἔργον) не позор, но леность (ἀεργία) позор»; ему поставили на вид, что он внушает своим ученикам рабский образ мысли. При разборе этих вещей надо постоянно иметь перед глазами различие между поздним презрением полиса ко всякой неполитической деятельности и другим, ранним и более радикальным, ко всякой деятельности, служащей лишь поддержанию жизни. Первое вторично по своей природе, поскольку оно объясняется из исторических обстоятельств жизни в полисе и ее огромных требований к времени и силам отдельных граждан. Второе опять же продержалось вплоть до восемнадцатого века, определяющего служебные занятия, opera servilia, как то что служит для поддержания жизни, ad vitae sustentationem. В гомеровском мире Парис и Одиссей помогают при постройке своих домов, а Навсикая стирает даже белье своих братьев. Это согласуется с самодостаточностью гомеровских героев, с независимостью и автономным превосходством личности. Никакой труд не рабский, если человек обеспечивает или сохраняет им свою независимость. Та же деятельность однако может быть и признаком рабства, если служит не личной независимости, которая важнее всего, а простому выживанию, и если стало быть в ней проявляется не суверенность личности, а подчинение необходимости и вынужденность. Что Гомеру позднейшее презрение к ремеслу еще неизвестно, знают конечно все. Однако подлинная причина этого, соотв. общая житейская ситуация гомеровского мира самым сжатым и красивым образом представлена в эссе Рихарда Хардера «Своеобразие греков» (1949). вернуться Это не Гесиод, а его современные интерпретаторы уже не умеют различать между трудом и созданием. Для Гесиода только ἔργον, создание, обязан своим существованием богине целительного соперничества, Эриде (Труды и дни, 20–26), тогда как работа, πόνος, подобно всякому другому злу происходит из сундука Пандоры (90 слл.) и послана Зевсом, потому что он хотел отомстить Прометею. С тех пор «боги держат жизнь в тайне от людей» (42 слл.) и их проклятие лежит на «людях-хлебоедах» (82). Гесиод славит собственно не работу, которую у него тоже естественно исполняют рабы и животные, а обыденную жизнь – что конечно у грека довольно-таки удивительно; его идеал не человек, в поте лица обрабатывающий поле, а владелец земли, держащийся своей пашни, призирающий за своими домочадцами, не дающий себя сманить приключениями морского плавания, не углубляющийся в публичные дела и заботящийся только о своем. вернуться Аристотель начинает свой знаменитый разбор рабства (Политика 1253b 25) с утверждения, что без необходимых вещей невозможна ни жизнь, ни хорошая жизнь. Господство над рабами оказывается единственной возможностью для человека возобладать над необходимостью и потому не может быть противоестественным, παρὰ φύσιν; оно согласуется с природой человека. Поэтому как Платон, так и Аристотель причислил свободных земледельцев, чье дело заботиться о жизненных необходимостях, к той же общественной группе что и рабов (см. особ. Robert Schlaifer, Greek Theories of Slavery from Homer to Aristotle, в Harvard Studies in Classical Philology, vol. XLVII, 1936). вернуться Так Еврипид порицает рабов, знающих только свое «брюхо» (фр. 49, NQ 2 в Supplementum Euripideum, ed. Arnim). вернуться Так Аристотель рекомендует рабов, которым доверены «свободные дела» (τὰ ἐλέυθερα τῶν ἔργον), уже и не рассматривать как рабов. Или: когда в первые века Римской империи определенные публичные функции, всегда отправлявшиеся государственными рабами, возросли в публичном престиже, этим servi publici, которые по сути дела были государственными служащими, разрешили носить тогу и жениться на свободных женщинах. |
