Внутри биологического круговорота, обусловившего своим ритмом линейное, необратимое временнóе протяжение человеческой жизни, удовольствие и неудовольствие, тягота вырабатывания и наслаждение поглощения всего необходимого для жизни располагаются так близко одно к другому, что последовательное устранение тяготы труда неизбежно лишает и жизнь ее естественнейших наслаждений; поскольку же эта биологическая жизнь остается двигателем собственно человеческой жизни, последняя может вполне избежать «работы и заботы» лишь когда готова отречься от присущей ей живости и витальности. Тяготы и беды никогда невозможно изгнать из человеческой жизни полностью, не изменив заодно и всей человеческой экзистенции; они не признаки какого-то нарушения, но скорее вид и способ, каким дает о себе знать сама жизнь вместе с нуждой, к которой она привязана. «Беструдная жизнь богов» для смертных стала бы неживой жизнью.
Ибо действительность, какою повертывается к нам жизнь, и реальность, присущая миру и требующая от нас доверия, имеют разную природу. Реальность мира убеждает нас прежде всего постоянством и долговечностью, бесконечно возвышающимися над человеческой жизнью. Знай человек о его скором конце, мир неизбежно утратил бы именно свой характер действительности, как он по сути и утратил его в раннем христианстве, пока верующие оставались убеждены в скором осуществлении эсхатологических ожиданий и надежд. Действительность жизни напротив дает о себе знать исключительно в той интенсивности, с какою она ощущается в каждое мгновение своего присутствия, и эта интенсивность выражается с такой стихийной силой, что там, где она воцаряется в радости или страдании, всякое восприятие реальности мира исчезает. Что жизнь богачей теряет в витальности, в близости к земному «добру» земли то, что приобретает в утонченности, в способности чувствовать прекрасные вещи мира, отмечалось часто. Умение жить в мире способно осуществиться лишь в той мере, в какой люди имеют волю трансцендировать жизненные процессы, отстраниться от них, тогда как наоборот витальность и живость человеческой жизни могут быть сохранены только в той мере, в какой люди готовы взять на себя груз, тяготы и труд жизни.
Теперь, правда, невероятное совершенствование инструментов труда – изобретение немых роботов, с какими homo faber пришел на помощь к animal laborans, чтобы таким путем разрешить на свой манер проблему свободы, решавшуюся политически деятельными людьми только на путях господства и рабства, через угнетение людей, создание арсенала «говорящих орудий» (instrumentum vocale, как называли античных домашних рабов) – сделало двоякое «бремя» жизни, тяжесть труда и вынашивания детей, более легким чем когда-либо. Однако это никак не может означать, что отныне труд как деятельность уже не стоит под давлением необходимости или что человеческая жизнь теперь освобождена и избавлена от теснящей неотступности жизненных нужд. Разве что в обществе рабовладельцев «проклятие» нужды непрестанно стояло у каждого перед глазами в образе рабов, яснейшим образом демонстрировавших что «жизнь есть кабала», тогда как в современном обществе эти элементарные жизненные условия уже не проявляются с полной наглядностью и потому легко тонут в забвении. Естественно напрашивается мысль, что эта забывчивость может оказаться только родом прелюдии к громадным, фантастическим изменениям предстоящей нам второй промышленной, «атомной революции»; но это гадания, не очень правдоподобные перед лицом того факта, что пока у нас едва ли есть основание ожидать от предстоящих изменений не просто, как от всей прежней техники, сдвигов в созданном и обитаемом нами мире, но также и отмены основных условий человеческой жизни на земле. Поскольку же эти основные условия остаются прежними, люди могут быть свободны лишь когда знают о необходимости и чувствуют ее груз на своих плечах. Когда работа станет настолько легкой что перестанет уже быть проклятием, возникнет опасность что никто уже не будет желать избавиться от необходимости, т. е. люди поддадутся ее насилию даже не зная что их насилуют.
Орудия и инструменты, так удивительно облегчившие трудовую деятельность, сами отнюдь не продукты труда, но подобно всем средствам труда продукты создания, изготовления; они хотя и играют роль в процессе потребления, но сами принадлежат к фонду предметов потребления внутри мира. Кроме того, хотя орудия облегчают труд, они не обязательно необходимы для его осуществления и их роль в рабочем процессе имеет вторичную природу сравнительно с их значением для создания и изготовления предметов. В самом деле, без орудий труда невозможно вообще ничего создать, и изобретение аппаратов и инструментов по сути совпадает с зарождением homo faber’а и возникновением созданного человеком вещественного мира. Что касается труда, то наоборот, приспособления лишь усиливают и умножают природную рабочую силу; а эта рабочая сила может быть самое большее частично заменена природными силами вроде домашних животных, силы воды, электричества и т. д., но не орудиями труда. Благодаря орудию естественная плодотворность у animal laborans многократно возрастает и производит излишек потребительских благ. Но всё это изменения количественного рода, тогда как все создаваемые предметы вообще не смогли бы возникнуть без орудий труда, приспособленных к их изготовлению, и это относится к условиям возникновения художественного произведения не меньше чем к простейшим предметам повседневного употребления.
Сюда прибавляется то, что процесс потребления, облегчаемый орудием труда, не безгранично поддается механизации; любая домохозяйка знает, что сотня электроприборов на кухне и полдюжины роботов в подполе никогда еще не заменяли услуг одной единственной услужливой души. Это, похоже, заложено в природе вещей, в пользу чего говорит и то, что всё можно было предсказать за тысячелетия до того, когда современное развитие инструментов и аппаратуры еще дремало в облаках сказочной мечты. В самом деле, Аристотель, однажды в шутку отпустив поводья своего воображения, сумел совершенно верно представить себе положение вещей; по его мнению, вполне можно помыслить мир, где «каждое орудие исполняло бы свою работу по приказу… как статуи Дедала или треножники Гефеста, которые по словам поэта “сами собой на собранье богов приходили”». Тогда «челнок ткал бы и плектр ударял по лире без направляющей их руки». Это, продолжает Аристотель, действительно означало бы что ремесло осуществляется без ремесленника, но отсюда не следовало бы что домашнее хозяйство стало бы можно вести без рабов. Ибо рабы не инструменты для создания предметов, а живые орудия труда, чьи услуги возобновляются и поглощаются подобно обслуживаемому ими жизненному процессу[186]. Процесс создания ограничен во времени и функция необходимого для него орудия труда имеет предвидимую, подконтрольную цель, совпадающую с изготовлением предмета. Наоборот, жизненный процесс, понуждающий к работе, бесконечен, и из орудий ему бы единственно соответствовал какой-то perpetuum mobile, т. е. как раз то, чем instrumentum vocale действительно и является, будучи бесконечным «деятелем» в своей жизненности подобно обслуживаемому им живому организму. Поскольку полезность средств труда исчерпывается в их применении, труд никогда не может поспеть за специфической «производительностью» орудий; ибо к существу орудий подобных машине принадлежит, что «something more results [from them] than the mere use of the instrument»[187].
Поэтому в то время как средства труда, т. е. орудия, которые animal laborans получает для своих нужд от homo faber’a, в процессе труда могут иметь лишь вторичное значение, никогда не будучи способны развернуть в нём свою полную действенность, а именно производство чего-то совершенно отличного и превосходнейшего чем голая примененность, совершенно противоположное тому справедливо о втором великом принципе, революционизировавшем современный труд, а именно о разделении труда. Разделение труда есть по сути дела принцип, внутренне присущий процессу труда, и его не надо смешивать с лишь внешне похожим принципом специализации профессий, свойственным процессу создания. Единственное, что у профессиональной специализации есть общего с разделением труда, это общий принцип организации, который со своей стороны не возникает ни из создания, ни из труда, а исходит из политической сферы, т. е. обязан своим существованием человеческой способности к поступку. Феномены профессиональной специализации и разделения труда могут вообще появиться лишь внутри политических общностей, где люди не просто живут вместе, но совместно и действуют, и где поэтому известен принцип организации.
