Здесь, на озере, время словно замирало для него: он вдруг замечал, что уже смеркается, и ему надо, спотыкаясь и налетая на деревья, ощупью пробираться в сторону дома через страшные лесные дебри. Он весь дрожал в эту пору и часто сбивался с пути, хотя и обзавелся уже для своих прогулок карманным фонариком; истерзанный, перевозбужденный, с взбаламученной душой добирался до дома и всю ночь не мог заснуть, мучась нервной бессонницей. Прогулки на озеро стали для него как бы вредоносным наркотиком и отравляли его, как отравляет яд. Бенедек исхудал, его глаза странно блестели, взгляд порой рассеянно стекленел, учитель всегда теперь казался немного сонным и потерял аппетит. Иногда он вдруг соскакивал с места, как будто вспоминал о чем-то неотложном и это что-то требовало немедленно отправиться на Крошку-озеро шаткими, гипнотическими шагами. Продравшись сквозь заросли и увидев перед собой знакомую, уже очень знакомую картину, он бросался в траву и клал рядом книгу — какой-нибудь пустяковый роман, который везде можно купить за несколько филлеров. Но книга оставалась нераскрытой: он полулежал, вперив глаза в противоположный берег, пока в них не начинало рябить, и тогда с призрачной почти ясностью вырисовывался перед ним там, на другом конце озера, на фоне кустистых, пучками растущих тростников, коричневый нос узкой лодки, он видел длинные, рассекающие воду весла, и хотя вдали, перед буйными тростниковыми зарослями очертания расплывались, он отчетливо видел своими очень, впрочем, близорукими глазами еще и бледное женское тело, обнаженные руки и ноги, и яркое пятно красного купального трико. Виделись или угадывались там и другие человеческие фигуры, но он тотчас узнавал среди них свою, долго вглядывался в нее, стараясь поточнее различить силуэт, наконец глаза начинали слезиться от напряжения или налетал порыв ветра, — и лодка, вздрогнув, исчезала в скорбных волнах. Ветер на озере, как нарочно, обнаруживал себя только порывами, как внезапный озноб: впрочем, заросли тростников оставались неподвижными, хоть и склоняли понуро камышовые булавы и цветущие метелки. Как только эта неподвижность вновь вставала перед взором, снова обрисовывался нос лодки, и Бенедек заново представлял себе весь ход катастрофы до мельчайших подробностей, как мог бы воображать себе какую-нибудь страшную картину тот, кому страсть не дает покоя.
Однажды поздно за полдень, когда он так приневоливал зрение, рядом с воображаемой лодкой вдруг появилась настоящая, которую ни порыв ветра, ни колыхание тростника не могли заставить исчезнуть: эта лодка точно и бесспорно не имела никакого отношения ни к всегда зеленым и волглым тростникам, ни к коричневой линии берега, усыпанного рыжей опавшей листвой, которая казалась лежащей и пламенеющей здесь с какого-то вечного прошлого года, настолько не верилось, что уже вправду наступила осень… Это была настоящая лодка, и в ней какая-то женщина — не в купальном трико, но совершенно одетая — с видимым напряжением работала веслами: казалось, она никак не может пристать к берегу, — лодку странно вращало, словно на озере были сплошные водовороты, как и полагалось по досужим разговорам. Бенедек бегом обогнул озеро и предложил свою помощь. Он бежал как будто во сне, и словно бы входило в сон, что ему сейчас, немедленно нужно сбросить с себя одежду и вбежать в воду, чтобы помочь перемогающейся в лодке девушке в коричневом платье. Однако девушка предупредила, что это опасно, так как озерное дно в этом месте внезапно обрывалось, образовав воронку. Бенедек озирался кругом, не зная, что посоветовать; в конце концов он зацепил крючковатой веткой борт лодки, и, хотя, пока подтягивал, сам едва не свалился в воду, ему удалось-таки подвести лодку к берегу. Девушка без всяких излияний восторга поблагодарила его, а затем они вместе подыскали подходящее место, чтобы приковать лодку цепью.
— Я никогда не видел лодки на этом озере, — сказал учитель.
— Графиня приказала сделать, — ответила девушка. — Напал на графиню такой каприз, что непременно хочет кататься на Крошке-озере… Я ее камеристка, — добавила она.
Учитель также представился. Они вместе пошли по крутой дороге вниз, пробираясь сквозь густые дебри, и, так как мало-помалу стемнело, рука учителя и его карманный фонарик вели даму. Этот путь вниз тоже был похож на сон: то камень скатывался из-под ног, то неизвестный зверек прошмыгивал в темноте, потом вдруг, засияв, вышла луна, и фонарик вернулся обратно в карман плаща; девушка без умолку рассказывала о причудах графини.
— Она один-единственный раз и была-то на озере, — объясняла новая знакомая, — и больше не хочет, уже закаялась. Говорит, насколько красивое озеро, настолько смертное настроение навевает. Даже воздух, говорит, там ее душит. А по правде говоря, тут прекрасно, и грести здесь — одно удовольствие. Я люблю грустить, — романтически прибавила она. — Сегодня только присмотреть за лодкой приходила, но решила, что и в другой раз выберусь, воспользуюсь случаем и греблей позанимаюсь, пока графиня не распорядилась убрать лодку. Я большей частью свободна во второй половине дня…
Она и в самом деле пришла к озеру в другой раз, и у них очень скоро вошло в обычай вместе спускаться с горы: девушка всегда попадала на озеро поздно, когда с неизбежностью надвигались сумерки. У деревни девушка прощалась с Бенедеком: она не хотела, чтобы ее увидели вдвоем с мужчиной.
— Сплетни пойдут, — сказала она. Тогда Бенедеку показалось, что ответить нужно чем-то галантным, вроде: «Самое большее скажут, что одним ухажером у вас больше стало» — или еще чем-нибудь в этом же духе, но девушка так была овеяна странным настроением, присущим озеру, что невозможным казалось говорить с ней в легкомысленном тоне, кроме того, как камеристка или, скорее, компаньонка графини, она представлялась Бенедеку образованной привлекательной дамой без всяких признаков ветрености. При всем том девушка предупредила его незаданные вопросы и заметила тихо, что у нее нет и не будет воздыхателя.
— Мой жених умер. Наложил на себя руки. — Она мгновенье помолчала и продолжила: — Пустил себе пулю в лоб, когда мои родители не согласились на нашу свадьбу. Ведь я потеряла бы место в графском доме…
На учителя ее слова подействовали странно: он вдруг позволил своей душе повиноваться влечению; девушка была для него почти тем же, чем было озеро, гибельное озеро, которое «ежегодно требует своей жертвы». Ведь наверняка и девушка уже знает о нем все, знает, каким образом он потерял невесту; она к тому же из хорошей семьи, склонна к задумчивости и «любит грустить». Он думал об этом целую ночь, представляя себе камеристку среди изящной мебели или на террасе замка, в окружении изысканного фарфора и серебряных приборов, но вдруг почувствовал, что умирает от желания увидеть ее обнаженной в купальном трико, как Шари, или лучше совсем нагой, и вспомнил подростков, которых он видел непристойно голыми, когда они купались в озере, и в ту минуту он понял, что это озеро, собственно говоря, требует наготы, абсолютной наготы, и как странно все же, что он ни разу не попробовал раздеться и искупаться в нем! Какой-то страх, какое-то внутреннее противодействие не допускало его до воды, словно любое купание в озере оказалось бы для него гибельным… Это же чувство, возможно, не позволяло ему сесть в лодку вместе с камеристкой: он предоставил ей грести в одиночку, а себе — помогать ей причаливать к берегу, как в самый первый раз… Нельзя было понять, чего он боится: женщины или озера? Он всегда следил за нею с берега: это было как-то неловко и очень неучтиво, но девушка не подавала вида, что сердится.
Однако однажды Бенедек решился тоже сесть в лодку и начать грести. Назавтра выдалась чудесная погода: каждый бы согласился, что воздух был против обычного насыщен испареньями, солнце в то утро было более свирепым, а туман более горячим, чем всегда. Когда время подошло к полудню, тростники казались дряблыми, как разваренные макароны; пожухшие травы обвисли и напоминали разложенные по берегу подушки. Что случилось этим полднем, никто уже в точности не узнает. Мертвые тела камеристки и учителя нашли на следующий день; лодка застряла вверх дном в камышах.
