Не завладевала ли эта космическая пустота и им самим?

Найдет ли он когда-нибудь в своей жизни еще кусочек золота?

Вильгельмину, любимую свою сестру, он в последний раз видел, когда был в Галле. Сколько же прошло с тех пор? Пять лет. То есть еще до штурма Бастилии, когда Европа лежала в цепях, а короли и князья могли не опасаться за прочность своих тронов. Вскоре после отъезда из Галле карета их перевернулась, он очутился в канаве и с трудом выбрался из-под обломков. Вильгельмина к тому времени давно уже была женой Шпренгеля, профессора истории и географии. Но за шитьем по-прежнему надевала золотой наперсток, тот самый. Он, признавалась Вильгельмина, будто сохранился из какой-то детской сказки, был чем-то вроде золушкиной туфельки или белоснежкиного зеркальца. Но почему же и Вильгельмина ни разу не написала ему, не заверила, что она не заодно с проклявшим его отцом?

Тесть, обожествлявший монархию, по-прусски обругал его во всеуслышание. Обвинил в недостатке ума и проницательности. Сослался на более чуткого Шиллера, бывшего некогда почетным гражданином Французской республики — это когда еще легко было с ней заигрывать, — а теперь называвшего ее госпожой Люцифер. То была и кличка Каролины, маленькой, темпераментной, это правда, женщины, но вовсе не способной на какое-либо дьявольское злодейство. Ее травили так, будто она, а не Тереза была его женой. Подруга моя, приветствую тебя, где бы ты ни была теперь. Они втоптали тебя в грязь, потому что, жалкие душонки, должны были найти хоть какое-то объяснение его решению. И что же им еще оставалось, как не рыться в чужом белье?

А он шагал и шагал — шагами великана.

Пусть клевещут. Пусть забрасывают грязью друзей. Каролина, если уж воздать каждому по справедливости, помогла ему в самый важный и ответственный период его жизни, Тереза — предала его. Гейне, пойми же это наконец! Во время свадебного путешествия на пути в Вильну они остановились у родителей в Галле, в частности и затем, чтобы он мог защитить магистерскую диссертацию в тамошнем университете. В доме на Штейнштрассе, под мощной, круто вздымавшейся кверху крышей они в течение целой недели были долгожданными и желанными гостями. Жена его всем понравилась. Их обоих баловала вся семья. Отец не мог нахвалиться выбором своего сына, а матушка особенно была рада, что он, проплыв по сотням морей в обоих полушариях, наконец-то завернул в брачную гавань. Дни были счастливые, что правда, то правда.

Собственно говоря, они только ночевали дома на Штейнштрассе. Однажды всей семьей отправились на два дня в горы, к романтической Заале, овеянной легендами реке, на берегу которой стоял трактир Карла Фридриха Бардта, которому запрещено было преподавать в университетах — и он открыл харчевню. Стояло роскошное золотое бабье лето. Они сидели на траве. Скалы с мрачными соснами отсюда только угадывались. Лес уходил на запад, туда, где родился Лютер и умер Мюнцер. Шпренгелю как историку, должно быть, особенно дорог этот ландшафт, думал он. Но Шпренгель молчал. Его жена, Вильгельмина, тоже молчала и что-то шила, на пальце ее сверкал золотой наперсток. Терезе запах прелой листвы казался куда более возбуждающим, чем всякие разговоры. Помалкивал против обыкновения и его отец, мнением которого он привык дорожить, начиная с совместного пребывания в Петербурге и кончая совместным плаванием под началом Кука.

Отец был полон тогда прямо-таки якобинских идей. Теперь он понимал это. В галльской газете Форстер-старший опубликовал статью, в которой призывал организовать общественный фонд, из которого можно было бы помогать неимущим и нищим, облегчая жалкую участь бедняков. Он написал это в том же духе, что и свою памятную записку о положении немецких колонистов под Саратовом, которую подал в свое время императрице Екатерине, бывшей принцессе Ангальт-Цербстской. Во всем виноваты обстоятельства. А раз так, нужно эти обстоятельства изменить.

Карл Бардт встал и начал нервно прохаживаться по двору. Он хотел большего, много большего. Человечество должно вспомнить наконец о своем ratio и найти такую форму общественного бытия, которая основывалась бы на разуме. Кто сказал, что власть королей вечна? Может, народ давно уже готов к тому, чтобы самому править.

Вот тут отец его вздрогнул. А он прислушался. Что же тут, если вдуматься, невозможного? Взять Россию или Англию, Кассель или Вильну — всюду, где они были, князья помыкали своими слугами, а не наоборот.

Вешать. На виселицах и фонарях. Так говорил Бардт. Он уже целиком был настроен на одно только слово: Революция. А Форстера это слово еще смущало. Лишь позднее, с жизненным опытом он прислушивался к нему все внимательнее и внимательнее. А за словом должно было последовать и дело.

Вот за это и проклинали его теперь в Германии. Гейне, его отец. А может быть, и Тереза?

В письме, посланном ей вдогонку из Майнца, он писал: ты, как я вижу, ни на чем не можешь остановиться полностью. По мне, так уж лучше бы ты становилась роялисткой, чем ни тем ни сем… Нужно быть или за абсолютную свободу, или за абсолютную тиранию. Третьего не дано.

Тадеуш принес ему сапоги. Он сразу взял их в руки и принялся разглядывать, придвинув светильник поближе к кровати. Красно-бурая мягкая кожа со свежим запахом дегтя. Работа превосходная, без сомнения. И голенища не слишком высоки, и отвороты соразмерны. И прошивка кажется крепкой, хоть он теперь и не может ее испытать. Подошва и каблуки такие, что любая мостовая им нипочем.

Он кивнул удовлетворенно. Что ж, теперь было в чем вернуться на землю.

Нанес визит ему в эти дни и Мерлин де Тионвилль, в связи с тем, что по старому летосчислению год 1793 истекал. Он только что вернулся из Вандеи, и хотя прическа и борода его выглядели так же лихо, как в тот день, когда они играли в жмурки у него на квартире, виски его заметно поседели.

Первая седина пробилась в них, когда Тионвилля призвали к ответу перед Конвентом за то, что он сдал Майнц пруссакам и австрийцам. Он тогда решительно заявил: это произошло в безвыходной ситуации и с единственной целью — спасти наши войска, теперь же либо мы положим к вашим ногам девять голов контрреволюционной гидры на западе нашего отечества, либо можете отправить на гильотину мою. В Лемане, где были особенно жестокие схватки с восставшими, он храбро сражался во время уличных боев, доходивших до рукопашной; победив здесь, он участвовал в преследовании остатков католической и королевской армии вплоть до устья Луары, откуда и привез известие о победе.

Он ворвался в комнату, сбросил плащ и шляпу, не дав себе труда поискать для них крючок, и прежде чем Форстер успел опомниться, он очутился в объятьях этого силача, крепко стиснувшего его больную грудь.

«Победа! Победа! Жорж, Тулон тоже наш! Наконец-то! Но что я вижу? Что это вы себе позволяете? Валяться в постели теперь, когда на нашу улицу пришел праздник?»

Мощный кашель потряс тело Форстера. Черт бы его побрал. Мерлин прав — этой минуты и он ждал с нетерпением. И вот — радость причиняет не меньшую боль, чем хворь. Ему всегда нравился этот живой, темпераментный комиссар, но сегодня он был в него просто влюблен. Он был вестником счастья. Новости прямо как в сказке: Вандея побеждена, а Тулон — благодаря младшему брату Робеспьера и какому-то артиллерийскому офицеру, по имени Бонапарт, которого никто не знал, отнят у англичан.

В шутку он просил Мерлина не задушить его. Он еще хочет жить и даже попытается немедленно встать с постели.

Политика Комитета общественного спасения оправдывалась — в этом не было сомнений. И все же в дебатах Конвента в последнее время появились какие-то новые, беспокоившие его мотивы. На столе лежали газеты, в которых сообщалось об этом. Когда он читал, у него не оставалось сомнений, что Гора расколота пополам, что противоречия между умеренным ее крылом и неистовым нарастают. Он еще отчетливо помнил тезисы Робеспьера, которыми тот обосновывал необходимость диктатуры до заключения мира: конституционное правительство имеет целью сохранение Республики, революционное правительство — создание ее основ. Революция — это война свободы против ее врагов; конституция — это режим победившей и мирной свободы… Революционное правительство берет на себя долг защиты всей нации, но это его долг перед народом, врагам которого оно не должно ничего, кроме смерти… И еще: революционное правительство должно проскочить между двух скал, между нерешительностью и безрассудством, чтобы невинность не превратилась в импотенцию, а пышущее здоровье не кончилось апоплексическим ударом. И перелет и недолет — все одно бьют мимо цели… И еще: тактика наших врагов состоит в том, чтобы расколоть нас, они добиваются того, чтобы мы уничтожали друг друга собственными руками…