Теперь фотографируют их обоих перед сценой и на сцене, стоя и сидя. Но в радио- и телепрограмме будущей недели будет опубликована только одна фотография: известный по серии передач «Наша история и мы» профессор Менцель отвечает на вопросы зрителей. Так или примерно так будет написано под фотографией.

Винфрид Менцель и Эрнст Пётч впервые встретились на тихой дороге между Липросом и Шведеновом в один из январских дней. Менцель без труда одолел покрытые лесами холмы, песчаная почва которых с готовностью всасывала зарядившие с рождества дожди, но в долине, переходящей в торфяное болото, там, где сточные канавы оказались переполнены, вода затопила луга и залила дорогу, автомобильное путешествие прервалось. Вопреки совету жены повернуть обратно Менцель решил пересечь трясину по луговому пригорку, но застрял в черной, превращенной лесоперевозочным транспортом в топь земле. Попытки выбраться на твердую почву задним ходом еще глубже вгоняли колеса в торфяное месиво, пока в конце концов машина не легла на брюхо. Теперь всякие дальнейшие попытки сдвинуться с места потеряли смысл. И вовсе не требовалось иронических восторгов фрау Менцель по поводу шоферского мастерства мужа, чтобы накалить атмосферу в накрененной машине. Но поскольку супруги были достаточно натренированы в ситуациях подобного рода, раздражение нашло косвенную разрядку в обсуждении вопроса, кому отправиться за помощью в Шведенов, прошлепав в изысканной городской обуви три километра по воде и грязи. Каждый из двух вариантов имел свои мнимо объективные обоснования, а так как Менцель, когда дело касалось количества и весомости аргументов, всегда был более находчивым, то промокнуть предстояло скорее ее, чем его, ногам, если бы в тот момент не произошла та самая встреча, которая сыграла столь решающую роль: на велосипеде прикатил Пётч.

Будущая дружба началась с того, что в машине торопливо опустили стекло, позвали велосипедиста, который неуклюже слез с сиденья, приблизился, осторожно ступая в резиновых сапогах, покивал в ответ на словоизвержение женщины, исследовал взглядом колеса, затем, не обращая внимания на дождь, двинулся с велосипедом через мост на пригорок, а супруги остались в тепле, курили, ждали, озабоченно отмечали, что расстояние между правой дверцей и уровнем воды все сокращается, и спорили о том, в чем причина: машина ли погружается, или вода поднимается. Дождь лил не переставая.

Когда сумерки начали сгущаться и вода достигла дверцы машины, раздался грохот тягача, на котором за спиной угрюмого водителя стоял Пётч. Пётч прикрепил трос и, как только машина достигла тверди, сообщил, сколько нужно заплатить трактористу; Менцель счел эту сумму недостаточной и, протянув из окна в три раза больше денег, сказал, чтобы Пётч поделил их с водителем, что потом заставило его устыдиться, ибо Пётч, не глядя, протянул деньги трактористу (кстати, это был его брат), поднял для прощального приветствия руку и намеревался уже взобраться на тягач, как его снова позвали из машины.

Менцель задал еще один вопрос, и ответ на него явился тем заветным словом, что и свело их вместе. Менцель спросил, есть ли еще опасные места по пути к шоссе в Липрос; Пётч ответил — да, не доезжая деревни, где лес спускается в низину у Шпрее и перекресток трех дорог перед заросшим камышами рукавом реки образует своего рода площадь, называемую Драйульмен (Три вяза), он должен держаться поближе к лесу, чтобы не угодить в новую грязевую ванну.

— Драйульмен? — спросил Менцель. — Местечко так до сих пор и называется? Может быть, и богадельня сохранилась?

— Вы знаете эту местность?

— Только из книг.

— Из книг?

— Да, из книг Макса Шведенова.

Тут Пётч, чье лицо и манеры выдавали человека, которого надо трижды попросить, прежде чем он решится воспользоваться чьей-либо любезностью, открыл без приглашения заднюю дверцу машины, опустил свои покрытые грязью (у фрау Менцель дух перехватило) резиновые сапоги на ковровую подстилку, уселся, насквозь промокший, на мягкое сиденье и в крайнем изумлении спросил:

— Вы знаете Макса фон Шведенова? Так вы, наверное, профессор Менцель?

Читателю ясно, что на этот вопрос мог быть дан только утвердительный ответ. Да, это был профессор Менцель, это он с женой пробирался через Бранденбургские болота и пески и едва не стал жертвой непокоренных сил природы. Велосипедист, вызволивший супругов из мокреди, тоже знаком читателю. Однако кто же, спросит читатель, тот третий, который здесь хотя и назван по имени, но никогда не сможет предстать самолично, этот книготворец, по-видимому, не бесспорно дворянского происхождения, этот Макс фон (а может, и не «фон») Шведенов?

Наиболее полную (для нашего повествования излишне подробную) информацию о нем могли бы дать эти два человека, которые во имя его и заключили дружеский союз и никогда не уставали говорить о своем Шведенове. Но прислушиваться к их разговорам о нем мало толку, потому что каждый из них исходил (вполне справедливо) из знания другим того, чего лишен читатель: самого элементарного и вместе с тем самого фундаментального знания — школьного знания — и энциклопедической премудрости, какую пока что негде почерпнуть, ибо в толковых словарях, справочниках о писателях и ученых, историко-литературных и научно-исторических энциклопедиях его имя не значится, ничего не сказано о нем и во «Всеобщем немецком биографическом словаре». Потому-то и уместно использовать короткую поездку этой троицы от торфяного болота до Липроса (ничем, кроме разговоров, туманных для непосвященных, не примечательную) для краткой информации, хотя будущим поколениям читателей она уже не понадобится, поскольку они получат ее в начальной школе из хрестоматии или учебника по истории, где будет помещен и неизвестно кем написанный масляными красками портрет, с которого серьезно и строго смотрит тощий молодой человек с детскими глазами.

По всей вероятности, под портретом будет написано: «Макс Шведенов, 1770–1813, прогрессивный историк и революционный поэт», а этого пока достаточно, чтобы понять, что породило заключенную на темной лесной дороге дружбу: объект исследования и интерпретации, к которому наши два персонажа пришли очень разными путями.

Совсем недавно об этом высказался профессор Менцель в радиоинтервью. Исходной точкой он взял известную цитату из Гёте (которую он наверняка знает наизусть), касающуюся культурного наследия. Сперва он назвал ее чрезвычайно важной, ключевой, сказал, что значение ее выходит далеко за рамки своего времени, а затем поставил вопрос, охватывает ли она весь круг относящихся сюда проблем, и смело ответил на свой вопрос отрицательно. Культурное наследие, которое нам надлежит освоить, обширнее того, что мы унаследовали от наших отцов: к нему относится и отброшенное, растраченное или позабытое ими. Ибо те, кого Гёте метафорически назвал «отцами», для нас ведь буржуазия, которая, хотя и охотно драпировала интересом к культуре страсть к наживе, вовсе не стремилась поддерживать прогрессивные тенденции. Давно, еще студентом, он пришел к мысли, что на карте нашего прошлого есть белые пятна, которые ждут исследования; эта мысль постепенно в нем зрела и дала ему силы систематически и последовательно изучать в своей области науки (как всем известно, он историк) несправедливо, но не случайно забытые имена. Скрытый намек Меринга натолкнул его на Шведенова. То обстоятельство, что последний был весьма значительным поэтом, оказалось созвучным индивидуальным склонностям профессора. Вскоре он представит общественности свою книгу об этом представителе немецкой революционной демократии — плод многолетних изысканий. Избранное им заглавие — «Бранденбургский якобинец» — делает, собственно говоря, излишним замечание о том, что данное открытие обогатит сокровищницу революционных традиций драгоценным камнем особого сияния. «Ибо в исторических и литературных творениях Макса Шведенова, — завершил свои рассуждения профессор Менцель, — дан блистательнейший ответ на вопрос, который штурм Бастилии поставил и перед Германией».