— Что подразумевается под негативной позицией? — спросил он, избегая «ты», но ответа не удостоился, ибо профессор не желал спутать свой план, следуя которому он даже отметил недостаточную общественную значимость работы Пётча, возвел понятие «любовь к детали» в «одержимость деталью», вкрапил выражение «мелкотравчатость», упрекнул в отсутствие концепции, вынес вердикт: «жалкий позитивизм!» — и в конце похвалил усердие Пётча, к сожалению впустую потраченное на дело, которое никого не интересует.

Пётч не очень ясно представлял себе, что такое позитивизм. Но он знал, что должен протестовать, и воспользовался маленькой паузой, которой профессор обозначил переход к следующему разделу плана, чтобы заявить — он мог бы назвать трех человек, которых это интересует: кроме Менцеля и Пётча, это господин Лепетит, готовый опубликовать его работу в Гамбурге, на что профессор с улыбкой возразил: зачастую проще найти издателя, чем читателя.

Пётчу и в незначительном разговоре едва удавалось найти веселый ответ на веселое замечание, теперь же это начисто исключалось его растерянностью, еще больше усилившейся после того, как Менцель в доброжелательном тоне стал излагать свои советы. Они касались темы диссертации Пётча и исходили из того, что бессмысленно брать за основу копание в таких мелочах, как поиски даты смерти. Особенно подходящей он считал тему «Наследственная зависимость крестьян до реформы в Среднем Бранденбурге в свете исторических сочинений Шведенова», однако заслуживал внимания и «Обзор источников исторических трудов Франца Меринга, с особым учетом сочинений Макса Шведенова».

В ответ на совет продумать эти предложения Пётч молча кивнул. Но когда Менцель дал понять, что аудиенция окончена, Пётч, против своего обыкновения без всякой подготовки, выпалил вопрос: разве о содержании работы совсем нечего сказать?

— Ладно, — резко ответил Менцель, забыв на мгновение о своей невозмутимости. — Ладно, скажу, если тебе угодно, хотя я охотнее избавил бы тебя от этого. Чтобы пощадить тебя, скажу коротко: в работе содержатся опасные гипотезы историка-любителя, доказать которые он не способен. Тебе достаточно?

Пётч не ответил ни «да», ни «нет». Он вообще не мог сейчас ничего сказать. Менцель же на прощание еще и пошутил:

— Статья ведь подарена мне? Значит, она принадлежит мне, и я могу с ней делать все, что считаю нужным. Самое лучшее для тебя, для меня и для науки будет, если я положу ее в мою библиотеку и оставлю там — до скончания века.

Ночью Пётч не мог вспомнить, как оказался в постели, не помнил все фразы Менцеля, потому что они одна за другой безостановочно прокручивались у него в голове. Этот механизм не поддавался управлению, Пётч был перед ним беспомощен, как перед физической болью.

Нарушить сон Эльки мог бы только муж более бесцеремонный, чем Пётч. Лишь утром она заметила, что с ним что-то произошло, и забеспокоилась. Он мало ел, был угрюм, не обращал внимания на детей и не хотел рассказывать о поездке. Но больше всего ее беспокоили его глаза — они не устремлялись, как обычно, задумчиво вдаль, а отражали тревогу. Нервы — так сперва назвала это про себя Элька, но потом решила: страх. Может быть, страх перед приближавшимся публичным выступлением в театре?

В среду Пётч ездил в Берлин. В ночь на четверг он был как в лихорадке, в следующую ночь ему удалось избавиться от хаоса в голове, в которой снова и снова прокручивались менцелевские фразы, и встать. Он еще раз прочитал статью и сделал первые наброски писем. В пятницу вид мужа испугал Эльку: он походил на желудочнобольного и вел себя как душевнобольной. Он не отвечал, когда к нему обращались, не говорил ни слова, сразу после школы сел за пишущую машинку и ничего не ел, только выпил много крепкого чая. Когда Элька в субботу утром встала, он уже (или еще) был на ногах. В воскресенье днем он закончил писать, молча поел, лег в постель и уснул. Элька пошла с детьми на реку. Когда она вернулась, муж удивил ее просьбой прочитать написанные им письма.

Рабочая каморка Пётча уже перестраивалась, поэтому вечером он сидел в комнате брата, уехавшего на конец недели в Берлин. Это была самая большая, самая холодная и темная комната в доме, прежняя гостиная, зеленый плюш которой не утратил затхлого запаха нежилого помещения. Элька зажгла свет и стала читать. Два письма (пока без обращения) начинались с одинаковой фразы: «Настоящим позволяю себе послать Вам прилагаемую статью для возможного опубликования», но в дальнейшем тексте, где сперва подчеркивалось значение Макса фон Шведенова, а потом кратко обрисовывалась недостаточная изученность его, имелись различия, хотя и несущественные. Если в одном письме речь шла об историке Шведенове и его вкладе в историческую науку, то в другом говорилось только о поэте и романисте. Заканчивались оба письма одинаковой фразой: «Я уверен, что опубликование моих исследований будет способствовать более интенсивному освоению этой части нашего культурного наследия».

Первое письмо было адресовано в редакцию научно-исторического журнала в Лейпциге; второе направлялось в ежемесячный научно-литературный журнал в Берлине; третье, без даты, предназначалось, как объяснил Пётч, на крайний случай.

Эльке пришла в голову неприятная мысль, что муж позвал ее, чтобы узнать ее мнение о третьем письме. Но она ошибалась. Решение Пётча было неколебимо. Ему нужен был совет относительно формальной стороны дела, он хотел узнать у Эльки (которая, разумеется, знала еще меньше, чем он), существуют ли какие-нибудь правила переписки с редакциями. Надо ли, например, указывать свою профессию и возраст? Есть ли какие-нибудь нейтральные в отношении пола формы обращения к редакторам, если тебе неизвестно имя и поэтому не знаешь, как писать: уважаемый или уважаемая. Как заключить письмо? И предпосылать ли подписи слово «Ваш»?

Элька оставила при себе мнение, что три письма — довольно жалкий результат работы нескольких дней и ночей, и отважно затараторила, ибо очень хорошо знала: не совет ее важен, а проявление интереса. Она так обрадовалась, что Эрнст нарушил молчание, и даже выдвинула свое определение стиля, наиболее подходящего для писем: естественность, и стала горячо защищать его. Получилась настоящая беседа, в ходе которой она наконец узнала, как обстоят дела между мужем и Менцелем. Она не произнесла вертевшиеся на языке ругательные слова о профессоре, но запомнила их, ибо была уверена, что они ей еще понадобятся. Элька навсегда запомнила и этот вечер, потому что ей в последний раз довелось увидеть, как муж освободился от своей одержимости Шведеновом. Он сидел на кушетке не то чтобы веселый, но с прекрасным чувством исполненного долга, и слушал рассказ жены об их детях, у которых — к тревоге Эльки — начинался период половой зрелости. «В самом деле?» — спросил он с удивлением и стал считать быстро промчавшиеся годы, пока не вспомнил пассажи из «Эмиля», где речь идет о несостоявшемся отцовском счастье.

Ответы на оба письма не заставили себя долго ждать. Еще прежде, чем прошла жара, оба журнала прислали приветливые послания, испортившие Пётчу каникулы. Редакция литературного журнала сообщала, что его статья направлялась на консультацию компетентному в этой области специалисту, господину проф. Менцелю, который убедительно доказал, что она не годится для опубликования. Примерно таково же было мнение историков, но в их письме отсутствовала ссылка на Менцеля, что и понятно, поскольку профессор состоял у них официальным членом редакционного совета.

Через день было отправлено третье письмо, с проставленной датой и приложением, заказное и срочное, — господину Лепетиту.

Кампания за Шведенова началась в воскресенье. Для первого вечера из цикла «Забытые поэты — открытые заново» были напечатаны плакаты. В течение двух недель с афишных тумб строго смотрели большие глаза забытого. Жирными литерами сообщалась фамилия ведущего вечер, более мелкими — докладчика. К тому времени, когда столичные газеты сообщили о предстоящем мероприятии и профессор рассказал по радио о содержании доклада, билеты в маленький театр были уже распроданы.