Полное собрание сочинений Фуке не выходило в свет и, по-видимому, уже никогда не выйдет. Несмотря на громадную работу, проделанную Арно Шмидтом, далеко не все из сочинений Фуке, опубликованных в разное время и в разных изданиях, охвачены даже библиографически. Но если пуститься на розыски, то очень скоро станет очевидно, что труд этот себя не оправдывает. Слишком много не стоящего внимания, третьестепенного, написано этим далеко не самокритичным поэтом, о плодовитости которого Фарнхаген свидетельствует следующее:
<b>«Буйная плодовитость и умилительная легкость пера заставляли его все, что только трогало воображение, облекать в поэтические рифмы и образы, и это подобие стихотворной импровизации, это постоянное присутствие поэтического одушевления и побуждение к выражению возвышали в глазах ближайших друзей, бывавших свидетелями того, как он писал, очарование и прелесть его творений, которые, если их рассматривать сами по себе и независимо от их возникновения, естественно, могли казаться чересчур незрелыми. Но меня очаровывало это обильное произрождение, которое совершалось словно бы на моих глазах, ведь у Фуке, мы знали, были не только доверху заполнены ящики стола уже завершенными рукописями — мы бывали свидетелями, как за короткое время нашего присутствия множился этот запас; ежедневно, ежечасно он испытывал потребность сочинять, в особенности в дообеденные часы, тогда он регулярно садился за стол и писал уже не отрываясь и почти не вымарывая, будь то стихи, драматические вещи или проза, столь быстро, как могло только двигаться его перо».</b>
Наряду с массой посредственных стихов Фуке написано немало и низкосортной прозы. Особенно непостижимыми выглядят его сюжеты из современной жизни, ибо насильственное приспособление событий к тенденции здесь еще более очевидно, чем в сюжетах из истории. Это еще не так скверно, когда он в своих вымышленных историях выводит на сцену аристократов, как бы стилизуя современную ему действительность под средневековье; хуже, когда он изображает в качестве героев своих произведений персонажей из народа, которых вынуждает думать и чувствовать, как думал и чувствовал он сам. В «Пауле Поммере», например, дело доходит до того, что старый честный инвалид войны не только встает навытяжку перед своим приемным сыном, произведенным за проявленную им отвагу в освободительных войнах в лейтенанты, но и отказывает ему в руке своей дочери, ибо офицеру, считает он, не пристало жениться на девушке из бедной семьи.
Лишь немногое из того, что написано Фуке, годится для чтения и представляет интерес еще и сегодня. Тому, кто захотел бы понять причины успеха, выпавшего в свое время на долю Фуке, следовало бы прочесть драматическую трилогию «Герой Севера» (оказавшую сильное воздействие на Рихарда Вагнера), романы «Альвин», «Путешествия Тиодольфа-исландца» или «Волшебное кольцо», ведь, по сути говоря, не «Ундина» и не «Человечек из-под виселицы» определяют истинное лицо его поэзии. Фуке, если оценивать с позиции сегодняшнего дня, удавалось подняться до уровня хорошей прозы лишь в тех случаях, когда он отходил от своих глубинных взглядов, когда некие таинственные силы нарушали гармонию его вымышленного мира, когда он писал не о рыцарском утверждении и обращении язычников в христиан, а выдвигал в центр повествования отнюдь не великого героя (как, например, в «Человечке из-под виселицы»). Подобные отступления от свойственного ему в целом стиля происходят либо под воздействием используемого источника, либо когда в повествование вплетается автобиографическое, как, например, в «Иксионе», где во взаимоотношениях поэта со вдовой легко угадываются взаимоотношения Фуке с Каролиной, или в «Ундине», где пережитое им самим находит непосредственное отражение: «Но сердце его (пишущего) чрезмерно при этом страдает, ибо он сам пережил подобное, и память страшится даже тени былого».
«Ундина» снискала признание не только среди друзей, Шамиссо и Гофмана (который написал на основе ее сюжета первую немецкую романтическую оперу), она получила положительную оценку и у Гейне, столь чуждого Фуке по взглядам, писавшего о ней в своей «Романтической школе»:
<b>«Но что за чудесная поэма эта „Ундина“! Сама поэма есть поцелуй: гений поэзии поцеловал спящую весну, и весна, улыбаясь, раскрыла глаза, и все розы заблагоухали, и все соловьи запели, и благоухание роз и пение соловьев наш милейший Фуке облек в слова и назвал все это Ундиной».<a name="read_n_208_back" href="#read_n_208" class="note">[208]</a></b>
И если она, несмотря на собрание рыцарей и духов и слащавый архаизированный язык, еще и сегодня может пленять, то причина, несомненно, в том, что пером автора водило не только воображение, но и жизненный опыт, что в искусственный мир Фуке ворвалось дыхание жизни. Хотя нечто похожее проблескивает и в других историях и романах (в «Алетес фон Линденштайн» прежде всего), такой гармонии все-таки ему уже больше никогда не удавалось достичь; и если Фуке все еще не забыт, то виной тому была и остается его «Ундина».
Восемьдесят страниц в сравнении с колоссальным множеством написанного, исчисляемого тысячами страниц. Здесь можно было бы со всей определенностью говорить о трагедии тенденциозного писателя и случай с ним поставить в назидание будущему: одних идей, хороших или плохих, недостаточно, чтобы вдохнуть жизнь в произведение искусства, заставить его волновать мысль и чувство читателя; это в состоянии сделать лишь тот художник, который не отворачивается от самой жизни (пусть он выводит в качестве героев хоть водяных).
Весьма убедительным представляется указание Арно Шмидта, что прообразом Ундины послужила пятнадцатилетняя девушка, в которую влюбился восемнадцатилетний корнет де ла Мотт в Вестфалии, но которая осталась для него недосягаемой и чей совершенный образ поэт пронес через все свои несчастливые браки. Этой боли он отдал всего себя до конца, этот конфликт вынес; но от конфликта со временем он уклонился или заменил его искусственной гармонией, которой не выносит искусство. Если поэзия предает природу (по имени Ундина), то ее не оживит даже поцелуй.
Бедный Фуке
Упоенному ранним успехом поэту нет еще и сорока, когда слава его начинает меркнуть. Эпоха Реставрации ослабила противоестественный союз феодальных и антифеодальных сил. Невыполненное обещание короля о конституции побуждает молодую интеллигенцию и представителей третьего сословия встать в оппозицию; но поскольку Фуке по-прежнему привержен трону, он становится чуждым основной массе своих читателей, которым, можно сказать, близок, если не по политическим убеждениям, то хотя бы духовно. Ведь среди знатного окружения, среди дворян, отношения с которыми он поддерживает, Фуке — чужеродное явление. Образованность, в особенности эстетическая, в среде поместных дворян ценится по-прежнему не слишком высоко, при дворе, в Берлине и Потсдаме, искусство интересует также весьма немногих. С ними-то Фуке и принужден вскоре сблизиться: а именно с наследным принцем, но более всего с принцессой Марианной фон Гессен-Хомбург, вышедшей замуж за принца Вильгельма, брата короля. С ней он сходится все ближе, но и тут с детской серьезностью сохраняет верность своей игре в рыцарство. Он певец, она госпожа. «Ее высочество Марианна изъявила желание, чтобы я сочинил трагедию», — сообщает он в одном из писем своему приятелю Мильтицу.
<b>«Я уже как будто говорил тебе, что госпожа еще раньше милостиво удовлетворила мою просьбу о дозволении спрашивать у нее, что я должен писать и чего не должен… И стало быть, я примусь за сочинение, как скоро она предложит мне сюжет, который явится ее воображению».</b>
Естественно, при таком выборе материала не может быть создано ничего, что хоть сколько-нибудь могло бы интересовать современников Вартбургского праздника и Карлсбадских соглашений. Вильгельм Гауф[209], ребенком рядившийся в древнегерманскую «юбку и добродетель Фуке», впоследствии разделивший политические идеи студенческих корпораций, в XIX главе своих «Мемуаров сатаны» не скупится на насмешки над «благочестивым рыцарем», который либо модернизирует средневековье, либо окутывает в средневековый мистицизм современность, в результате чего все «выглядит весьма мило» и «отдает приличной слащавостью». Это писалось в 1826 году, но уже за 10 лет до этого Фарнхаген сообщал Вильгельму Нойману о закате славы Фуке, обрисовав это следующим образом: «Барон уморительно смешно берет верх над поэтом. Бедный Фуке!»
