На этот раз они не принесли бизоньих туш — лишь нескольких птиц да пару оленей. Большую часть добычи они взвалили на спину белого пленника, того самого, которого канарец видел на озере.

Жители деревни тут же засуетились, женщины, дети и старики бросились навстречу прибывшим и тут же принялись ощипывать птиц, свежевать и разделывать оленьи туши, причем дети трудились наравне со взрослыми, даже самые маленькие, которых взрослые держали на руках.

Эта картина могла бы показаться канарцу самой мирной и даже пасторальной, если бы он перед этим не видел, как его соотечественника — если это и в самом деле был его соотечественник — водят в ошейнике и заставляют таскать самую тяжелую ношу.

Сейчас он заметил, как тот завернулся в бизонью шкуру и рухнул без сил, словно сраженный молнией.

Грязный, растрепанный, с ног до головы заляпанный кровью, он являл собой воплощенное отчаяние.

Когда солнце начало клониться к закату, поднялся холодный ветер, пробирающий до костей. Перед самым наступлением ночи Сьенфуэгос заметил, как на дерево забрался другой мальчик, на сей раз закутанный в меха, чтобы сменить прежнего наблюдателя.

После этого еще долго горели огни внутри жилищ, почти незаметные снаружи, но в конце концов погасли один за другим, и стойбище погрузилось во тьму.

К большой радости Сьенфуэгоса, луна в эту ночь пряталась за тучами, лишь иногда показывая свой бледный лик. Он понимал, что должен двинуться вперед как можно быстрее, если не хочет умереть от холода.

Он полз, прижимаясь к земле, как ящерица, не издавая ни малейшего шороха, прислушиваясь к каждому звуку. Ему потребовался почти час, чтобы добраться туда, где, по его мнению, находился пленник. В конце концов ему удалось найти этого человека, но лишь благодаря мощному храпу, который тот издавал.

Подобравшись к пленнику сзади, канарец крепко обхватил его, зажал рукой рот и прошептал на ухо:

— Тихо, не надо кричать! Я христианин!

Тот поначалу попытался вырваться, но тут же замер, приготовившись к худшему.

Сьенфуэгос между тем продолжал его уговаривать:

— Я христианин и хочу тебе помочь. Понимаешь?

Несчастный лишь энергично закивал, поскольку Сьенфуэгоса приставил нож к его шее, решив перерезать пленнику горло, если тут начнет кричать. Канарец ослабил хватку и шепотом спросил:

— Ты испанец? — когда тот снова кивнул, Сьенфуэгос спросил: — Хочешь, чтобы я тебя отсюда вытащил?

В ответ несчастный лишь горько зарыдал:

— Ради Бога!

Сьенфуэгос поспешно разрезал его путы, и они уже вдвоем поползли прочь — очень медленно, плотно прижимаясь к земле, пока не достигли границы стойбища, где трава стояла некошеной.

Какое-то время они еще продолжали ползти, и лишь убедившись, что никто из обитателей стойбища их не видит и не слышит, припустили во весь дух.

Так они и бежали, не останавливаясь ни на минуту, и лишь когда первые лучи солнца озарили прерию, совершенно измученный пленник без сил упал на колени.

— Подожди! — взмолился он. — Я больше не могу!

Канарец остановился, и тот схватил его за руки и принялся покрывать их поцелуями.

— Спасибо тебе, спасибо! — повторял он сквозь слезы. — Ты спас мне жизнь! Даже больше чем жизнь, потому что это был настоящий ад!

— Опасность еще не миновала, — напомнил канарец. — Возможно, нас преследуют.

— Не сомневаюсь. Но прежде чем они меня схватят, я вскрою себе вены.

— Не смей так говорить — даже в шутку не смей! Как тебя зовут?

— Сильвестре Андухар, — ответил тот.

— Боже! — присвистнул Сьенфуэгос, не удержавшись от ухмылки. — Точно, Сельвестре и есть: прямо как из сельвы вылез, чистый дикарь. Откуда ты такой будешь?

— Из Кадиса. А сам-то ты кто такой и откуда взялся?

— Зовут меня Сьенфуэгос, а взялся я оттуда же, откуда и ты: из-за моря.

— Сьенфуэгос? — удивился Андухар. — Уж не тот ли ты знаменитый юнга Сьенфуэгос, по прозвищу Силач, что плавал вместе с самим Колумбом и оказался единственным выжившим в той резне в форте Рождества?

— Тот самый.

— И что ты здесь делаешь?

— Я и сам хотел бы это знать.

— Слушай, а где мы находимся?

— Я думал, что ты мне это объяснишь, — ответил Сьенфуэгос, усаживаясь рядом.

— Я? — изумился Сильвестре Андухар. — И откуда, черт побери, я могу знать то, чего не знаешь ты? Мы искали остров Бимини, но мне уже давно стало ясно, что это не только не Бимини, но и вообще никакой не остров.

— А ты случайно не из экипажа «Морской принцессы»?

— Да, я боцман этого корабля... А ты откуда знаешь, как назывался корабль?

— Нашел на берегу его останки, и не думаю, что еще какой-нибудь христианский корабль могло занести в эти места. Что случилось с твоими товарищами?

Боцман ответил с неподдельной искренностью:

— Понятия не имею. Как-то вечером я отошел в кусты по нужде, и меня ударили по голове чем-то тяжелым, и с тех пор я о них ничего не слышал. Эти канальи захватили меня без штанов, что может быть лучше?

— Когда это произошло? — спросил канарец.

— Три года назад.

— Боже милосердный! И все три года ты вел эту ужасную жизнь?

— А что мне еще оставалось? — ответил несчастный Андухар, пожимая плечами. — Удавил бы гадов! — с этими словами он устало поднялся и махнул за спину. — Давай поговорим об этом потом, а то знаю я этих дикарей: они способны углядеть даже след ящерицы на камне. Можешь мне поверить, так легко они от нас не отстанут.

Увы, Андухар знал, о чем говорит: уже к утру они разглядели на горизонте около двадцати неумолимо приближающихся крошечных точек.

Они прибавили ходу, но вскоре стало ясно, что избитому и измученному Сильвестре Андухару не под силу тягаться в беге с дикарями, словно созданными для того, чтобы носиться по прериям в погоне за добычей, будь то зверь или человек.

Под конец, в очередной раз оглянувшись, бывший пленник вдруг упал на колени и взмолился, отчаянно простирая руки:

— Спасайся, пока не поздно! Оставь мне нож и беги!

— Ты с ума сошел? — изумился канарец. — Если они хотят войны — будет им война! В конце концов, их не больше двадцати.

— По-твоему, это мало? Если что и может нас спасти — так это кусок дерева, чтобы развести огонь.

Канарец запустил руку в котомку на плече, извлек оттуда кремень и огниво, а потом заметил:

— С помощью этого высечь огонь куда проще, чем добывать его трением, но ведь если мы подпалим эту чертову равнину, то сами превратимся в жаркое. Здесь негде спрятаться, а огню без разницы, язычники перед ним или христиане.

Андухар не ответил, лишь схватил трут и кремень и прижал их к губам с таким благоговением, как будто это сам Святой Грааль.

— Не верю!! Просто не верю! Давай, помогай скорее! — воскликнул он, как одержимый дергая сухую траву. — Скорее! Нужно очистить площадку и всю траву сложить в центре. Ну же, скорее!

— Зачем? — удивился Сьенфуэгос.

— Не теряй времени, делай, что говорю, — взмолился тот. — Потом объясню.

После того как в радиусе десяти метров вся трава была вырвана и уложена в центре в большую кучу, Андухар погрузил в нее руки, и несколько раз ударил огнивом по кремню, пока не высек первые искры.

— Но если мы зажжем огонь, нас тут же обнаружат, — резонно заметил канарец.

— Они и так знают, где мы. Зато не знают, хотя скоро узнают, что у нас есть огонь. Вот будет сюрприз!

И действительно, в скором времени сухая трава вспыхнула, и маленький столб дыма стал медленно подниматься к небу.

Когда огонь разгорелся, Сильвестре Андухар вдруг принялся мочиться в огонь.

— Давай тоже! — стал он подгонять своего товарища по несчастью. — Смочи траву, только смотри, не погаси огонь... Давай же! Делай, что я говорю, и не спорь!

Канарец послушался, по-прежнему недоумевая, но все же не удержался от вопроса:

— И какого дьявола нам нужно мочиться в огонь?

— Когда горит влажная трава, дым идет черный.

— Ну и что? А нам-то какая разница?