Так что, молчала, разумеется. И ничем своего беспокойства не выдавала. А время тянулось — с одной стороны, с той, где зависла в прыжке между прошлым и будущим сама Таня — и в то же время — каламбур-с! — неслось вскачь. Вот уже и январь закончился, февраль начался, и приближается время первого рандеву в Брюсселе, а ей ни слова об этом, ни полслова. Тишина. Неизвестность. Неопределенность.

Правда, был один интересный симптом. Вернее, Татьяна всеми силами души хотела верить, что это именно симптом, а не очередное психологическое издевательство Отто Оттовича, суки австрийской — такой же суки, как и Кисси Кински, австриячка наша долбаная! — не очередной его экзерсис на ее, Тани, нервной системе. А дело заключалось в том, что в комнату к Тане неожиданно поставили патефон — и не какой-нибудь, а тот самый настоящий «Пате», который она выпросила еще в разведшколе, когда преподавала французский — и притащили кучу новых импортных, диковинных в СССР, как редкоземельные металлы, пластинок. Притащили, поставили и настоятельно рекомендовали, «регулярно слушать» и «внимательно ознакомиться». Регулярно и внимательно. И что это должно было означать? Иди, знай, если четко представляешь, в каком гадюшнике на самом деле живешь. А Таня знала. Все-таки при всей имеющей место в России ностальгии по этим вот временам, зачастую скрывающейся даже и под внешним их неприятии, Таня и раньше — тем более теперь — видела под романтическим флером эпохи суровую правду жизни. А по жизни, разведка не место для розовых слюней, если только это не кровь из разбитых губ. Здесь играют в жестокие взрослые игры, цена которым жизнь или смерть государства. А при такой цене, жизнь человеческая — это такой пустяк, что о ней и задумываться не представляется необходимым.

И вот день теперь начинался для Жаннет то с фокстрота, то с танго, и заканчивался ими же, а в промежутках между занятиями более серьезными вещами — такими, например, как криптография и яды — обнаружилась вдруг рядом с Таней некая Ксения Николаевна[133] — женщина высокая, стройная, несмотря на немаленький возраст, и стильная, взявшаяся ни с того, ни с сего обучать товарища Жаннет хорошим манерам. Ну, допустим, Жаннет Буссе тоже не лаптем щи хлебала, и нос подолом платья не вытирала, но Ксения Николаевна учила ее все-таки не совсем тем манерам, которые были знакомы француженке полупролетарского происхождения. Это уже был высший свет, тот самый свет, в котором, как рыба в воде, чувствовал себя Баст фон Шаунбург, и где гуляла разбалованной кошкой новая шкура тихони-Оли. Но и это еще не все. Не только манеры и стиль поведения. Уже в первую встречу «старушка» с выправкой гвардейского офицера или, на худой конец, отставной примы императорского балета присела к роялю и, перебирая, неторопливо белые и черные клавиши, начала излагать Тане музыкальную теорию. Простыми словами, в очень упрощенном виде, но тем не менее. И спеть что-нибудь попросила, а, выслушав, дала пару дельных советов. И как-то так вышло, что к концу недели Таня уже всюду пела, и «дома», и в душе, и на занятиях с Ксенией Николаевной.

А еще ее стали водить на концерты. Не в драматический театр, и не на лекции и собрания, а в оперу, на балет, на концерты классической музыки. Через день… Каково?! Но, с другой стороны, если это был именно «симптом», почему ее не готовили к встрече с самим Шаунбургом, великим и ужасным?

Вот оттого и тянулось время, занятое множеством вещей, которые на самом деле должны были бы заставить его нестись вскачь. Пытка неизвестностью ничем не лучше пытки бессонницей. Во всяком случае, так ей теперь казалось. Ведь спать-то Тане теперь не мешали.

Тринадцатого она вернулась в гостиницу при управлении довольно поздно. Была в Большом на балете, видела — это же надо! — молодых Асафа и Суламифь Мессерер, потом гуляла. В некотором отдалении, правда, плелся лейтенант «Сякой» — «Я важная персона! Без охраны никуда!» — но в Москве стояла чудная погода. Лежал снег. По темноватым — даже в центре — улицам проезжали редкие машины…

Спать не хотелось совершенно, и, добравшись до «гостиницы», Таня разжилась у дежурного стаканом жидковатого чая, забралась в постель, открыла книжку и… Ее разбудила Лида Новицкая — та самая женщина-старший лейтенант, которая участвовала в исторической беседе в кабинете начальника Первого управления.

— Вставай, Жаннет! — Выглядела Лида неважно. Мало того, что и сама тоже то ли не спала, то ли вскочила ни свет, ни заря, так была еще и встревожена чем-то не на шутку.

— Что?! — Вскинулась испуганная Жаннет. — Что случилось?

За окном было темно. Ночь. Жаннет схватила с тумбочки свои часики.

«Убиться веником! Они что?…» — Было начало четвертого ночи. Самое то поспать, но, судя по всему, дело было неотложное.

— Потом! — Отмахнулась лейтенант Лида. — Одевайся быстро, нас ждут.

— Кто? — Но, спрашивая, Жаннет уже действовала. Рубашку через голову, лифчик…

« Где эта их гребаная полуграция?!» — Женское белье, приходилось признать, оставляло желать. Это вам, девоньки, не двадцать первый век!

— Штейнбрюк!

— А!

«Дела! Да, что, прости господи, могло случиться?» — Татьяна лихорадочно перебирала в уме все известные ей события зимы тридцать шестого года, но ничего определенного вспомнить не могла.

Наскоро приведя себя в божеский вид, она ополоснула лицо холодной водой, и вслед за Лидой вылетела из комнаты. Коридоры, переходы, лестницы и… посты, разумеется. Предъявите, пожалуйста, пропуск! Жестко, непреклонно. Ночь ночью, а правила никто не отменял.

— Садитесь, не маячьте! — Не поднимая головы, бросил Штейнбрюк, сидевший в отдалении за своим столом, просматривая какие-то бумаги.

За длинным приставным столом собралось уже несколько человек. Кто-то был в форме, другие — в штатском. Одних Таня знала, кого-то — нет. Но ждали, по-видимому, не опоздавших и не Штейнбрюка, занятого бумагами. Судя по ощущению грозы — воздух едва не мерцал от накопившегося в нем электричества — на ночном совещании должен был появиться некто с самого верха.

«Черт знает что!»

И тут открылась дверь, и в кабинет Штейнбрюка вошел крепкий широкоплечий военный.

«Комкор… Урицкий?»

Все, разумеется, тут же вскочили на ноги. Поднялась и Татьяна. Начальника разведывательного управления Красной армии она видела впервые, да и вообще знала об этом человеке до обидного мало. Олег тоже не смог ей в этом помочь, а Ольга вспомнила только, что он «варяг», пришедший в 1935 в разведку на смену Берзина, и выбран был Сталиным, по-видимому, как компромиссная фигура. Не энкэвэдэшник, которого аппарат РУ вряд ли бы принял — им было достаточно Артузова, Карина и Штейнбрюка — но к разведке когда-то имел отношение. Сразу после гражданской Урицкий был на разведывательной работе в Германии и где-то еще. Вообще-то был он кадровым военным — настоящим комкором, то есть командиром корпуса, и на штабной работе, вроде бы, какое-то время находился. Вот, собственно, и все. Ну и то еще, разумеется, что Урицкого расстреляли. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но расстреляли.

— Товарищи, — Урицкий остановился около стола Штейнбрюка и обвел присутствующих внимательным взглядом. — Случилось огромное несчастье. Вчера в Париже убит Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский.

— Подробности пока неизвестны, — продолжил он через минуту, когда улегся короткий шторм, прокатившийся по комнате. — Но из сообщения нашего посольства и перехвата парижского радио можно понять, что осуществлен террористический акт с использованием взрывчатки. Есть сведения и о перестрелке, вспыхнувшей на улице до и сразу после взрыва. Однако ни того, кто совершил это злодейское преступление, ни подробностей как оно осуществлено, нам пока неизвестно. По линии НКВД, которому была поручена охрана маршала, проинформировали, что они потеряли 5-7 человек убитыми и ранеными. Погиб, судя по всему, и наш товарищ, сопровождавший Михаила Николаевича в качестве порученца.