Двадцатый век, двадцатый год,

Пожары, казни, недород, —

На побережье старой Сены

Я всё забыла. Я живу,

Не вспоминая страшной смены,

Теней ушедших не зову.

Земля, старинная вертушка,

Впервые здесь предстала мне

Не как набитая теплушка,

И не как отчий дом в огне.

Пусть дым покинутых селений,

Отчизны дым, без сожалений

Минует наконец меня:

Довольно дыма и огня.

На берегах зеленой Сены

Привольно ворковать ветрам,

На берегах зеленой Сены

И жизнь, и смерть готовы нам.

И над кладбищем и над градом

Один простор — не выпьешь взглядом.

О, в Елисейские поля

Преображенная земля!

Здесь ходим мы. Хромает нищий,

Красотка кутает плеча,

Осматривает вор жилище,

Засов и ставень богача.

И сам богач, но он не ходит,

Он проезжает мимо нас,

И на прохожего наводит

Спокойный, застекленный глаз.

Здесь ходим мы. И каждый вечер

От этих шумных площадей

Душа летит. Не надо ей,

Стремящейся к высокой встрече,

Ни темноты, ни тишины:

Мне в шуме ночи снятся сны,

Мне в блеске ночи снится вечность.

Двадцатый век, двадцатый год

Не снятся мне с тех пор, как тот

Мне сон приснился незабвенный,

Тот непорочный, сокровенный,

Он, как виденье, был мне дан

Сквозь жизни правду и обман.

С тех пор в часы мои ночные

Не вижу я былых годов

И тех сентиментальных снов,

Он заменил мне сны былые.

И снилась мне всего лишь раз

Дождьми размытая дорога,

И колеи, в закатный час

В пыли лежащие убого,

И ржи глубокая волна,

И над полями тишина…

То было раз. Все, что мелькало,

Теперь из памяти ушло.

А было, кажется, немало:

Ведь спутников с ума свело.

Они на чердаках, в подвалах,

В германских рощах, в луврских залах

Полны бесплодною тоской.

Не то произошло со мной.

В тот год весна не приходила,

В апреле трепетал мороз,

А лето фейерверк пустило

Над городом ракет и гроз,

И в небеса вонзилась прямо

На башне Эйфеля реклама.

В тот год мосты дрожали от

Зевак, — на выставку народ

Глазел, и били барабаны,

И семицветные фонтаны

Неслышно прядали во тьму,

И гасли там по одному.

В тот год, я помню, карусели

Визжали, музыкой звеня,

И кряду, верно, две недели

Играл оркестр средь бела дня

На площадях. В тот год базаров,

И суеты, и зноя, в тот

Веселый, безобразный год,

Под свист “Белотт”, под гомон баров,

Мне снился небывалый сон,

Был тяжек и прерывист он.

Я помню первый день творенья,

Как люди помнят прежних лет

Россию, и ее значенье —

Поместье, титул, эполет.

Передо мною сновиденья

И возникают, и дрожат,

Дневной я замыкаю взгляд

И вижу первый день творенья.

И родины я не хочу,

И не хочу я пробужденья:

Я у царя царей гощу,

Я снова дух, да, снова тень я,

Я вижу первый день творенья,

Первоначальную зарю

Вселенскую….

                Я говорю:

Немного надо в этой жизни

Бродяге, страннику и мне:

Мы не скучаем по отчизне,

И по кастрюле на огне.

Двадцатый век, двадцатый год

Из памяти ушли. И вот

Эдема праздник незабвенный

Явился мне в полночный час

Напоминаньем о вселенной.

Я во второй видала раз

Ту левантинскую долину,

Тот первый благодатный сад,

Я вновь слыхала, как Евфрат

Шумит…

        О, жизни половина!

О, сновидения мои,

Вы слаще дружбы и любви.

Мать-бездна, ты разверзла лоно,

И Бог сказал: “Да будет свет!”

И в пустоте грядущих лет

Бог отразился благосклонно.

И он увидел, что досуг

Его велик, простертых рук

Бледны и одиноки тени,

В пару лежат его колени,

И голова его в пару,

И он воскликнул на ветру:

“Здесь будет мир. Мое творенье.

Земля и небо будут здесь.

Хочу я тверди дать вращенье,

Хочу я небеса вознесть”.

И он сказал: “Отхлыньте, воды,

Движенья смысл вам будет дан:

Закон незыблемой свободы,

Прилив, отлив и ураган.

А ты, земля, листвой зеленой,

И мхом, и злаком облекись,

И каждый ствол новорожденный

Плодами в срок обременись.

И в срок цвети, роняя семя, —

Всему даю пространство, время”.

И Бог сказал в четвертый раз:

“Над духом уст моих высоким,

Над воинством небес стооким,

Зажгитесь, звезды, в этот час,

Вонзитесь, первые кометы,

В земли необозримый мрак,

Зажгитесь, луны и планеты,

Явись, о солнца жаркий зрак, —

Да будет день!” И стало так.

“Да будет ночь!” И ночь настала,

И солнце запад свой узнало.

И снова был вселенский день,

И Бог понесся над землею

И, наблюдая свет и тень,

Воскликнул он: “Душой живою

Земной да оживится прах!”

И вылез червь во славу Бога,

И птица порхнула в кустах,

И темною лесной дорогой

Запрядал волк, а подо мхом

Волчица в теплом мраке лога

Волчат вскормила молоком.

И день шестой к концу клонился,

И Бог залюбовался сам

На мир, что вдруг зашевелился,

Покорный божеским словам.

Он поднимает первый палец:

Звезда над озером встает,

Второй он поднимает палец —

И птица над цветком поет.

Он поднимает палец третий —

Звезда заходит за звезду,

Четвертый палец — вихрь столетий,

И соловей уснул в саду.

И вот он руку расправляет:

Всё опочило, хлеб растет,

И ангел мимо пролетает

И под рукой его поет.

И вот теперь мне снится сон,

Меня в былое возвращая.

Я той же волей сотворен,

Во тьму пространств, во тьму времен,

И я восстал на лоне рая.

И видели мои глаза,

Как первая пришла гроза,

И первый предрассветный ливень

Меня трикраты окропил,

И первый луч меня крестил,

Чтоб стал я радостен и дивен.

Все, что я знаю, я узнал

В те первые часы свершений,

И был закон тогда мне дан

Для всех грядущих поколений.

И говорил со мною он,

И крепок был его закон:

“Сажаю я вот это древо

Направо от тебя, Адам.

Другое — от тебя налево,

И оба в дар тебе я дам.

И нет запрета в сих садах

Тебе ни в чем, о сын мои милый,

Здесь будет все, ничто не было,

На этих вольных берегах”.

И я: “Да будет так в веках!”

И вот теперь мне снится сон,

Прошедшего не искажая:

Я был тогда благословлен

Для вольной жизни в лоне рая.

Он ничего не запрещал

Мне, человеку, в день творенья,

Я ничего не преступал,

Не знал соблазна и смущенья.

И если здесь я средь других —

Я не в изгнанье, я в посланье,

И вовсе не было изгнанья,

Падений не было моих!