Передача на ту сторону Дети мои, внуки мои, Черные жемчужины! Дедов не знали, отцов потеряли, — Сироты! “Сердитые” и молодые, Бородатые, “битые” и смешные, Редкие, Как синие алмазы, Как черные жемчужины. Родина вам — чужбина (А мне чужбина — родина), Вы — родинки России, Благородства признаки, Никем не признанные. Не богатые, не славные, В списки не занесенные, Дачами не пожалованные. Говорю с вами и только вам: Двадцатый век над нами Летит облаками. Вы двадцать первый увидите, А я — нет. Вы закат кровавый увидите, А я видала рассвет. Вы — поэты, и я поэт. Не разговор у нас — монолог, Но вы меня слышите. Спасибо за то, что вы дышите, Что обо мне спросили, По имени назвали, Сказали и замолчали. Я ваши четыре слова Повторяю снова и снова, Я ваше молчание Уношу в бессонницы. Я никогда не молюсь, Я никого не боюсь, Я ни о чем не плачу. 1961 1965–1983 «Мне снилось: мы были с тобою в раю…» Мне снилось: мы были с тобою в раю (Там лев обнимался с ягненком), Но кто-то нагнулся ко мне, Прикоснулся ко мне, И сказал мне тихонько: — Вставай! Уходит твой поезд, Гудит пароход, Самолет запускает мотор, Пора тебе в черный простор Из райских зверинцев (Где лев обнимался с ягненком), Пора тебе в лед И в огонь. 1965 Из стихов о прошлом Какой сухой и душный летний день! Какая пыль над Петербургом висла! Торцы меняли на Морской. Стоял Ужасный грохот. Мать хотела сына, Отец хотел не сына, нет, но дочь. Был ранний час и в Дублине еще Никто не просыпался в старом доме И не скрипел пером в углу своем, А в Вене собрались уже студенты Галдя, сморкаясь, споря и куря; И в доме у реки, в другой столице, Лохматый, с выпученными глазами, Смотрел весь день на формулу свою, Готовя век к таким переворотам, Которые не снились, друг Горацьо, Ни нашим мудрецам, ни тем фантастам, Которые… Уж если семь часов Кричать и выть от боли, то уж лучше Пусть будет мальчик! День и ночь Морская Кипящим дегтем пахла из котлов, И этот запах я теперь люблю. Я в мир вошла, мать разорвав на части, Пока Монэ писал свои соборы, И Малер сочинял свою шестую. Я грызла грудь ее потом до крови, Я не давала спать ей шесть недель Немолчным криком в жарком Петербурге. И плакала она тогда ночами От слабости, от боли и от страха, Что я не буду на нее похожа. (И я могу сказать, что оказалась Она права). Но веселился рядом Отец, что вышло по его хотенью, И говорил, что если я ору, То откричусь заранее и после Уже не буду плакать никогда. (Он в этом оказался тоже прав.) И оба правотой своей гордились До самой смерти. До тех пор, когда Все там же, в том же старом Петербурге (Но в ледяном сорок втором году) Они замерзли вместе черной ночью. 1967 Из стихов о настоящем Опять, третий раз в столетие, полмира не спит: Ждет. Слушает. Молчит. Дрожит. — Растворимся со вздохом? — Распадемся с грохотом? (вместе с Моцартами, закатами, восходами и свободами). Люди, вы не угадали будущего, Вы не узнали своих пророков двадцатых, тридцатых, сороковых годов. И никто не готов! Вы уснули, и никто не разбудит вас, Никто не воскреснет под трубный глас, Никто не дождется сроков. Пепел по ветру будет стелиться, Пепел скроет людские лица, Будет в вас, впереди и за вами, Будет в вас и над вами. А где же ваши поэты? Они ждут. Слушают. Дрожат. Не призывают гуннов? Не приветствуют варваров? Говорят: в самом длинном из всех столетий У нас не хватает междометий. 1973 Детская песенка о птицах Соловей на ветке, Соловей в клетке (дети поймали и теперь он там сидит) Через тысячу лет — Разницы нет. Ласточка под облаками, Ласточка в помойной яме (она упала туда и захлебнулась в помоях) Через тысячу лет — Разницы нет. Жаворонок в небе, Жаворонок, запеченный в хлебе (и политый сметанным соусом), Через тысячу лет — Разницы нет. Гений на эстраде, в зале, Гений на лесоповале (Сталин послал его туда, — помнишь?) Через тысячу лет — Разницы нет. Мы всё это вместе сложили И тысячу лет прожили. 1974 |
