«Две девочки — одна с косой тугой…» Две девочки — одна с косой тугой, Другая — стриженая после кори, Идут аллеей, за руки держась. Кто эти девочки? Садится солнце, И нежно плачут жаворонки в небе, В аллее тень, и камень бел и сух. Кто эти девочки? То ты, быть может, И я, и вместе нам идти легко. Дом далеко, а рай почти что рядом, Оттуда к нам идут навстречу двое: Мой старший брат, мой давний друг, товарищ Ушедших юных лет, и твой отец. Они теперь нас больше не покинут, Они ото всего нас оградят, А эта жизнь, и всё, что прежде было, И что теперь, и то еще, что будет, Давай всё это правдой не считать: Мы так прошли с тобой по той аллее, Рука с рукой. Ты стрижена, как мальчик, А у меня коса. Нам десять лет, И вечным миром приняло нас небо. 1950 Памяти З. Н. Гиппиус Я десять лет не открывала старой Коробки с письмами ее. Сегодня Я крышку подняла. Рукою тонкой Вот эти бледные листы она Когда-то исписала мне на радость. Там бабочка случайная дремала, Среди стихов, среди забытых слов, Быть может, пять, быть может, десять лет… И вдруг, раскрыв оранжевые крылья (Напомнив рыжеватость тех волос), Она из тьмы ушедших лет вспорхнула И в солнце унеслась через окно, В лучистый день, в лазурное сегодня. Как будто камень отвалила я У входа в гроб давно глубоко спящей. 1950 Карибское море Здесь начинается Гольфштром От зарева и от закатов. Мне говорил о нем Муратов, Когда мы в Риме шли вдвоем. Там начинается Памир, Памир рассыпал нас по миру. Не возвращались мы к Памиру, — Милее сердцу был Гольфштром. Он вещей силой нас питал, Он дал сознанье нам когда-то. От зарева и от заката С тех пор наш разум запылал. Вглядись в него. Как чуден он! Не символ ли его стихия? Смотрись, смотрись в него, Россия, И возродись из тьмы времен. Проконсул или триумвир — К Памиру больше нет возврата, И всё равно — в огне заката — Кто держит в тяжких лапах мир. …Был римский полдень так богат, Так полон всем, что есть и было, Что я доселе не забыла Тот разговор, тот римский сад С Нептуном мраморным у входа, Пришедшим в мир из глуби вод, — Вот этих вод, чей грозный ход Несет тебя в мой край, Свобода. 1956 «Ребенок маленький лепечет…» Ребенок маленький лепечет О том, что больше Бога нет, И люди говорят при встрече: — Кто выдать мог ему секрет? Секрет прополз в воображенье, Секрет прокрался в сладкий сон, Оттуда не исчезнет он, От сна не будет пробужденья. К чему кощунственный намек? Храните лучше тайны ваши! Ведь от Моления о Чаше Еще остался черепок. 1956 «Шумели деревья. Шатался гуляка…» Шумели деревья. Шатался гуляка. — От рака? От сердца? От сердца? От рака? Повисла подруга на слабой руке И плачет, сама в безысходной тоске. Шумели деревья, как будто старались С земли оторваться, сорваться, умчаться, И всё бормотания их раздавались: — Пора расставаться. Боюсь расставаться. И ночь наступала. И нового мрака Несли утешение тучи большие. — От рака? От сердца? От сердца? От рака? О, шепот влюбленных! О, слезы людские! 1956 «Кассир спросил: “Туда и обратно?”…» Кассир спросил: “Туда и обратно?” — Только туда. В путь безвозвратный. Не возвращаются никогда ТУда, откуда гонит беда. Кассир удивлен: умрет, где родился. Над ним возлюбленный смерч не носился, Над ним не сверкала наша гроза, И только мимо шли поезда. Прощай, кассир! Спасибо за дело, За дальний билет, за звонкую мелочь, За обещанье счастливых дней И за мерцанье вокзальных огней. Кажется, это когда-то уж было: Дама сказала, что зонтик забыла, Рвался ребенок из чьих-то рук, И приближался к окошку друг: — Хотела бы ты вернуться обратно? Куда? Мне некуда. Всё — безвозвратно. И только в памяти свист голосов: Адресов, адресов, адресов, адресов. 1956 «Часы в столовой к ночи стали…» Часы в столовой к ночи стали, И гости допили вино. Он говорил, а мы молчали И смирно слушали его. Он говорил, что плох Шекспир, Что скучны Баха бормотанья, Что жаждет оглушенный мир Четырехстопного молчанья. Он был по-своему поэт, И новой эры возникало Неотвратимое начало На тысячу иль больше лет. 1956 |
