— Ну как, Юрий, за что ты нас сегодня пропесочивать будешь? Что ты еще плохого в нашем городе заметил? Может, на каком-нибудь предприятии не выполнили план, не дымила труба в котельной?
Юра смущался:
— Нет, заводы работают.
— И трамваи не стоят, ходят?..
— Ходят, — смеялся Юра. — Я сегодня с утра по магазинам мотался — обои искал. Комнату хочется оклеить. Так разве купишь без этого… — Юра выразительно двигал пальцами, как будто держал в них деньги.
Хозяин отодвигал цветастую пиалу с зеленым чаем. Говорил наставительно, игнорируя Юрин жест:
— А почему нет обоев? Потому, что народ живет лучше, богаче. Ремонтируется…
Людина мать все-таки брала сторону Юры:
— Юрка верно говорит, продавцы совесть потеряли. — И простодушно советовала: — А ты попроси Федора Петровича. Он позвонит директору…
— Я? — вспыхивал Юра. — Да с какими глазами я мимо людей пройду, вы что? То возмущался, а то сам…
— Как знаешь, как знаешь. — Федор Петрович углублялся в газету. Потом смотрел поверх очков. — А в газете вот пишут, какая культурная у нас торговля…
— Они напишут, еще бы! Если нашу городскую газету читать, так мы уже давно в раю живем…
— Потому что обобщают, перспективу видят, а ты… Послушайся меня, Юрий, открой глаза пошире, вглядись. У вас политграмота в армии не велась, что ли?
— Велась.
Люда больно щипала Юру за руку. Он умолкал.
Но стал заходить к Люде тогда, когда отца не было дома. А если заставал, то от чая отказывался, ждал Люду в палисаднике, неподалеку от конуры. Щенок подрос, присмирел, гремя цепью, подползал к Юре, опрокидывался на спину, блаженно поднимал лапы. А Юра прутиком щекотал ему толстый живот.
Люда упрекала:
— Какой-то ты невоспитанный, Юра, тебе первое удовольствие затеять свару. Папа больной человек…
— Да вовсе мне не хочется затевать свару, — уверял Юра.
— Тогда ты просто глупый. Ты прямо как нарочно…
Юра обещал быть осторожнее, сдержаннее. И многого добился. Играл с Федором Петровичем в поддавки.
— Просто идиотская игра, — жаловался он Люде. — Ну как это играть на проигрыш? Поддаваться? Нет, я всегда и во всем за атакующий стиль.
Юру зачислили в институт, он уже съездил с первокурсниками на уборку хлопка, а как только к ноябрьским праздникам вернулся домой, тут же пошел к Люде. И был приглашен к праздничному столу. И опять, позабыв за месяц все, чему учила его Люда, он воскликнул, когда его очень уж усердно стали угощать:
— Вот это да! Натюрморт, а не стол! А мама говорит, что к празднику ничего такого в магазине не было…
Людин отец не выдержал, сказал утомленно:
— Ты что это все критикуешь, Юрий? Все намекаешь. Критиковать легче всего. Но критика должна помогать, а не разрушать. Конструктивной должна быть, понял? — Он брезгливо вытер жирные руки о полотенце, заботливо поданное женой, отодвинул от себя тарелку с пловом. — Испортил ты мне аппетит, сорвал праздник…
И ушел к себе. Людина мать, скомкав в сердцах полотенце, тоже выкарабкалась из-за стола.
— Надо же, — сказала она со страданием в голосе, ни к кому не обращаясь. — Человек работает, не щадя себя, захотел в праздник в кругу семьи покушать плова — не дали. Что за люди…
— А что я такое сказал? — недоумевал Юра. — Я же правду сказал…
Люда делала вид, что ее нисколько не трогает все, что случилось за столом. Но заметно поскучнела. Увела Юру в садик. Потом пожаловалась на головную боль и отказалась идти в кино, как было намечено.
И вообще как-то постепенно отдалилась от него, отошла. Он часто по вечерам прогуливался мимо дома — она не выходила. Только за тюлевыми занавесками мелькала ее тень.
А вскоре стало известно, что она опять едет в Ленинград. Хотя до экзаменов далеко, но она будет там готовиться. Ленинградские репетиторы все-таки не чета местным.
И вот тут-то опять появилась совершенно забытая Юрой Оля Копейкина. Встретилась в парке имени Тельмана, на широкой аллее, где Юра бродил в отчаянии, в тоске. Как из-под земли выросла. Взрослая стала, похорошела, стройная.
— Копейкина, это ты? — заморгал, не веря себе, Юра.
Оля с откровенной радостью уставилась на него.
— Юрочка!..
— Смотри, какая стала…
Они пошли вместе по аллее, засыпанной, как ранеными сердцами, увядающими кленовыми листьями, и все не могли наговориться, навспоминаться. И Юре даже показалось, что это к ней, а не к Люде он стремился все долгие месяцы в армии. Он не понимал, что просто истосковался, жаждал любви. И огорошил мать, сказав ей через месяц-другой:
— Мама, я женюсь…
— Не рано ли, Юра?
— Мама, у нее, может быть, будет ребенок.
— Какой же тогда разговор?! Но я рада, очень рада, Юрочка. Я и сама рано родила. Что же, трое взрослых — ребеночка не вырастим?
— Может, мне бросить институт или перейти на вечернее?
— Учись, Юра. Был бы отец жив, разве он бы оставил тебя без образования? Теперь тем более нужно образование, если ребенок…
— Ах, мама, — сказал вдруг Юра, — все я с тебя беру и беру, когда уж я тебе помогать буду…
— Было бы с чего брать, — засмеялась мать. — Ну вот, значит, и я буду бабушкой. Быстро…
Юре вдруг так тошно, так стыдно стало, что после возвращения из армии он как-то отдалился от матери, даже не расспросил толком ни о чем, не вник в ее дела. Он и дома-то почти не бывал, приходил после свиданий поздно, голодный как волк. Съедал на кухне ужин и заваливался до утра. Утром, сонный, убегал в институт.
— Мама, а тот твой знакомый, ну, Яков Иванович, он что, работает еще?
— Работает, только совсем оглох…
— Ты не жалеешь, что не вышла за него?
Мать ответила уклончиво:
— Вроде бы не жалею…
— Правда, чем за чужим стариком ухаживать, — бодро сказал Юра, — лучше понянчишь внука…
Полина пожала плечами:
— Все-таки была бы своя семья…
— А я? А мы? — обиделся Юра. — Разве мы не одна семья?
— Жизнь покажет, — дипломатично ответила Полина.
— Ничего жизнь не покажет. Мы были и будем одна семья.
Но так ведь только говорится.
Оля вовсе не стремилась поселиться вместе со свекровью. Да и как жить-то троим в одной небольшой комнате? Поселились временно у Олиных родителей, но у них тоже было тесновато. Сначала Юра прибегал к матери чуть ли не каждый день, жадно набрасывался на еду, — видно, стеснялся есть у тещи. Потом стал ходить пореже, а если являлся, то вместе с женой, и матери казалось, что это не сын Юра, а гости пришли. Она угощала, суетилась, старалась как для чужих, а удовлетворения не было. Она привыкла жить с Юрой одной жизнью, рассказывать ему любую мелочь, все, что стряслось у соседей или случилось на производстве. А тут начала стесняться: не скучно ли невестке слушать ее рассказы? Спросила как-то у Юры — он ответил невнятно. Она поняла, что скучно, и стала отмалчиваться.
И Юра при встрече разговаривал то преувеличенно бодро, то чуть снисходительно, как бы ища, о чем спросить, какую беседу завести. Иногда спрашивал без особого интереса:
— Ну как там Завьялова? — И пояснял в который раз жене: — Она ведь мамина ученица, наша знаменитая Завьялова…
— А что? — послушно отзывалась мать. — Она у нас теперь заместитель директора. Вечерний институт кончает. Очень ценный работник.
— Не зазналась? Встречаешься с ней? — расспрашивал Юра, хотя прекрасно все знал.
— Да вот только на днях с праздником поздравляла, я тебе говорила, ты что, забыл?..
— Она поздравляет маму со всеми праздниками, — ответил Юра, не то хвастая перед женой, не то отдавая Завьяловой справедливость, — что правда, то правда…
— Ну как же, я ведь ей не чужая. И годами ее постарше…
— Все-таки, — возразила невестка, — многие охотно забывают, где их корни и кого они за что должны благодарить.
— За что же ей меня благодарить?..
— Она тебе, только тебе, если хочешь знать, всем обязана… Эх, мать, если бы не твоя скромность… — вырвалось как-то у Юры с такой досадой, с такой болью, что мать перебила его и сказала недовольно, даже рукой провела, как бы подводила черту раз и навсегда:
