Юрка еще раз повторил:
— Нет, ты смешная, мама. Нашла о чем горевать — квадрат суммы. Надо же!
Но не смеялся. Только делал вид, что смеется, чтобы развеселить мать. Предложил:
— Хочешь, мы с тобой университет на дому организуем, я тебя буду учить?
— А время? Время где взять? Нет, Юрочка, поздно. И так мы с тобой совсем редко теперь видимся.
И верно, Юра был занят в школе — учился он хорошо, много читал, — занят в спортивной секции, писал длинные письма родне, участвовал в драматическом кружке. И поговорить с матерью толком не удавалось, только о житейском — что купить, что сготовить, хватит ли дров на зиму. Или там угля.
Только иногда, чаще в сумерки, вдруг заговаривали о чем-то таком, о чем не хотелось говорить при ярком свете. Как-то Юра спросил:
— Мам, а ты никого, кроме отца, ну, потом уже, не любила?
— Кого же? — коротко ответила мать. — Кого же я могла полюбить? Тогда был фронт, все мужчины на фронте… перебило многих. Нет, Юрочка, я памяти твоего отца оставалась верна. И ты, сынок, должен быть верным, если полюбишь.
— А я, — с какой-то отчаянной искренностью признался Юра, — я бы хотел любить многих. Мне многие нравятся — то рыжие, то кудрявые. Ведь в каждой девчонке… — он поправился, — в каждом человеке есть своя тайна, каждый человек чем-то другим интересен…
Мать пришла в ужас. Она ужасалась горячо, горевала, что Юра может вырасти распущенным, если не возьмет себя в руки. Он смутился.
— А иногда… хочется полюбить одну и любить ее до гроба… ну, как Фархад и Ширин, например.
— Любить одну — лучше, порядочнее, — обрадовалась мать. — А ты же совсем не испорченный, ты добрый. Мне бы так хотелось, мечтаю я, чтобы ты любил одну, всегда одну…
Юра пожал плечами. Даже вздохнул. Но обещать ничего не стал. А мать почему-то сняла с головы голубую косынку, подправила волосы. И сказала:
— Ты, может, помнишь, Юрочка, Якова Ивановича, слесаря, он мне ткацкие крючки замечательные делал, — так он очень уважал меня. Но я вроде не понимала этого. Или тебя Юсуф все конфетами угощал. А ведь это он метил в меня. И я могла вполне легко потерять голову. Молодая была, доверчивая. Но я не хотела, чтобы у тебя был отчим. Все-таки отчим не отец. Да он и нашего, русского обычая не знает, а ты русский. И как хорошо вышло, тебя потом признала папина родня, и они увидели, что я не ветреная. И пусть я живу одна, пусть тоскую, а голову могу нести гордо. У меня — сын, у меня работа, у меня мое собственное достоинство…
— Так разве ж можно равнять Юсуфа с отцом? Или этого, как его, Якова Ивановича? Конечно, он добрый был, я понимаю, но все-таки… что за интерес…
— А я и не равняла, — как-то жалко возразила Полина. — Я ведь всех отвергла… Но если правде в глаза смотреть, то человек он достойный был, вдовец, как раз под пару мне… Я ведь уже не девушка была, он меня с ребенком хотел взять, с тобой…
— Ну, о нем нечего горевать, — самонадеянно сказал Юра.
— Я не горюю, я рада, что тогда не увлеклась. Но это ты зря так… И Юсуф был видный мужчина, голову вполне можно было потерять, но вот ты первый меня бы и упрекнул…
Юра как бы опомнился:
— Ты думаешь, я не понимаю, что обязан тебе? Ты своей личной жизнью для меня пожертвовала…
— Ну уж, чем это я пожертвовала? — запротестовала мать. — Ничем я не пожертвовала… Юсуфом? Подумаешь, какая жертва! Зато у меня сын…
— Сын-то сын… — Юра не мог подыскать слов. Хмурил брови, краснел. — Одним словом, мать, я все понимаю и не забуду…
— Забудешь, Юрочка…
— Я?
— Забудешь, забудешь, не зарекайся. Да я ничего и не требую. Только бы ты был счастлив, только бы был человеком…
— А какой же я буду человек, если после всего да тебя забуду?
— Закон жизни, — вздохнула мать. — Но я не обижусь. Мне теперь ничего не страшно. Ты, слава богу, не один, не сирота — у тебя и бабушка есть, и дядя, и тетки… Что со мной ни случится, а ты не один…
— Да никто мне, кроме тебя, не нужен. Глупая ты, что ли, не понимаешь…
Но как ни кричал, как ни возмущался Юра, а сам сознавал, что мать занимает меньшее место в его жизни, чем раньше, когда он был маленький.
У него теперь были свои интересы, даже такие, которые он скрывал от матери. Нет, не потому, что они были дурные или их надо стыдиться. Просто хотелось иметь что-то свое, только ему одному принадлежащее. О многом он не мог расспрашивать мать — неудобно, она женщина. Стеснялся. Многое мать и сама не знала, не хватало у нее для этого образования, и хотя Юра очень ценил природный, пусть и неотшлифованный, ум матери, ее справедливость и прямоту в суждениях, восхищался ее тягой к знаниям, — он боялся своими вопросами ставить мать в неловкое, смешное или трудное положение.
С отцовской родней в этом отношении было проще, — даже наоборот, там он сам стеснялся показать свое невежество. Там он зорко следил и кто как держит вилку, и как правильно произносятся те или иные слова. А уж спрашивать мог сколько угодно, особенно у тетки Иры. С ней он сошелся ближе всего. Между бабушкой и им невидимой, но непроницаемой стеной все-таки стояла обида за мать. Бабушка часто звала его приехать, присылала деньги, подарки. Иногда в посылки вкладывала что-нибудь для Полины — духи, конфеты.
Мать умилялась:
— Какая она внимательная, Юрочка. Это же очень дорогие духи.
Юра сердился:
— Дорогие… Да ей больные все носят, у нее этих духов, этих конфет навалом.
— Нас это не касается. Нам важно, что она прислала.
А Юре не того хотелось. Хотелось близости, сердечности в отношениях между матерью и бабушкой. Хотя он понимал, что при свидании мать проиграет. Слишком она бесхитростная, слишком простенькая, скромная. Он даже сердился, если мать неправильно произносила слова:
— Я же тебе не раз говорил, мать… ну что это ты, мать, а? «Ляжь, ляжь»… Скажи: «Ложись, Юра, спать», а ты: «Юра, ляжь».
— Это спасибо, что ты меня учишь, — не обижалась Полина. — Очень вы, современная молодежь, восприимчивые. Все знаете. Вот моя Маша, золото, а не девчонка…
— Ты же говорила — застенчивая…
— Обвыкла. Выступать научилась. Куда там…
— У тебя только и свету в окошке, что твоя Маша.
— А как же! Она ученица моя. Я ей передаю секреты мастерства.
— Бабушка тоже хвалится своими учениками. У нее, мол, уже аспиранты, даже кандидаты наук.
— Так она же врач, доктор, а я простая ткачиха, работница.
— Ну и что? — так и вскидывался Юра.
А мать спорила:
— Все-таки…
— Ничего не все-таки. Каждый на своем месте. Ее портрет на доске Почета и твой.
Юра очень гордился успехами матери, и когда уезжал к родне, то обязательно увозил с собой заводскую многотиражку. И в городской газете частенько писали о матери, и в республиканской. И нередко говорили по местному радио, — но это уже приходилось пересказывать своими словами.
Бабушка, надев очки, внимательно изучала вырезки.
— Очень, очень похвально, — говорила она.
Тетка Ира к производственным успехам Юриной мамы относилась более равнодушно, но зато с интересом расспрашивала, что она за человек. Какой характер? С теткой Юра разговаривал совсем свободно, не боялся, что «продает и предает» мать, все говорил как есть. Тетка сожалела:
— Жаль, конечно, что она не училась. Но ведь не в образовании счастье. У меня, например, высшее…
Эту тему всегда охотно развивала и Ляля, Лялька, как ее называл муж, дядя Валентин, когда оставалась с Юрой наедине:
— Ты не думай, что я сплетничаю, я Иру люблю. Но увядает, увядает наша Ира. И умная, и начитанная, а счастья нет. Ты скажи своей матери — пусть не забывает, что годы уходят, пусть помнит…
Дядя Валентин, когда приезжал со стройки «на минуточку», пообедать, тоже иногда заговаривал с Юрой о матери:
— Нехорошо, сам знаю, что нехорошо… Надо бы съездить познакомиться, раз она такая гордая женщина, к нам приехать не хочет. Тем более что мы поступили по отношению к ней как свиньи. Но у строителей отпуск зимой, тянет на юг, — куда уж тут ехать к вам, через всю страну. Но мы с Лялькой обязательно к вам приедем, клянусь.
