В конце лета, когда стали желтеть обожженные зноем листья, составителей срочно вызвали к начальнику станции на совещание. Торжественный начальник сказал, что все они читают газеты и знают хозяйственное положение, знают, какая идет борьба за хлеб; картина вырисовывается такая, что через станцию будет проходить поездов в три раза больше, чем в обычное время.
— Вы, конечно, понимаете, — сказал начальник, — что каждая наша ошибка, каждое промедление будет отражаться на ходе уборки и осеннего сева, на наших грандиозных успехах. Это все равно что фронт. Продумайте каждый свой метод работы, что сделать и как сделать… Оставаясь на месте, мы, железнодорожники, как бы участвуем в замечательных победах нашего народа. Дисциплина должна быть военная… Провозгласим «ура» в честь нашей родины!
Составители дружно прокричали «ура». Когда вышли из конторы, Глушков сказал Маше:
— «Ура», конечно, дело хорошее. Но надо фактами оправдать — это будет наше «ура».
Все были взбудоражены. Станция еще не знала такого напряжения. Поезда шли и шли. Везли комбайны, жатки, зерно. Железнодорожники забыли, что такое смена, что такое день и ночь.
Маша только теперь по-настоящему почувствовала каждого человека в своей бригаде. И умом и сердцем чуяла, на кого надо прикрикнуть, кому сказать доброе слово, кого похвалить. Сама она не знала усталости. Вагоны стали для нее живыми существами — то добрыми, то злыми. Ей надо было всех их подчинить себе, чтоб разбегались по путям по ее указке, как звуки в гитаре, не медля, не опаздывая.
Не было никакой хитрости в ее работе. Она изучила все пути и подходы к станции, все посты, соображала, как группировать вагоны, чтобы маневровые паровозы не возили их без толку по путям.
Составы уходили. Маша подолгу смотрела им вслед, мечтала о городах, мимо которых они пойдут, о дальних краях, где никогда не бывала…
Когда пора горячей работы прошла, Маше стало скучно. Она привыкла к тому, чтоб все кипело вокруг.
На станции отметили Машину работу. Ее выбрали на слет стахановцев дороги. Там она выступила и, чуть кокетничая своей скромностью, поделилась опытом работы.
Когда Маша спускалась с трибуны, она увидела в зале Толмачова. Он стоял в проходе и разговаривал с каким-то мужчиной. «Пусть он первый подойдет ко мне», — решила Маша. Ее окружили новые знакомые, и она, смеясь, прошла с ними в фойе, будто не заметив Толмачова. Она нарочно медлила уходить, все еще надеясь, что он подойдет к ней. Но Толмачов не шел.
«Ну и не надо, — думала Маша, — я теперь не кто-нибудь, могу найти человека и поинтереснее…»
Она жила в гостинице, в одном номере с женщиной-машинистом, известной на всех дорогах. Маша при ней не смела гордиться. Панкратьева относилась к Маше любовно и покровительственно. Когда Маша пришла, у Панкратьевой сидела в гостях артистка, с которой она где-то познакомилась летом, и они, смеясь, говорили про какого-то Сергея Ивановича.
Маша села в сторонке и сделала вид, что читает газету. Артистка скоро ушла, и тогда Панкратьева спросила:
— Ты, Маша, что, больная?
— У меня голова болит…
— Я и смотрю, ты вроде не в себе.
Панкратьева подошла ближе и стала рассказывать про артистку, как в нее влюбляются все мужчины. Маша ахала и удивлялась.
— Какой это секрет женщины знают? — спросила она. — Другая хорошенькая, да никто за ней не ходит, а некоторые…
— Никакого секрета нет, — сказала Панкратьева авторитетно, — но есть женщина, у которой голова занята делом, а есть женщина, у которой только любовь на уме. Мужчины это чуют.
— Интересно все-таки, когда за тобой ухаживают, — робко сказала Маша.
— Ничего интересного нет…
— Зачем вы так говорите, тетя Наташа? — подосадовала Маша. — Конечно, интересно.
Обе, обиженные, замолчали. Потом Панкратьева сказала:
— Я тебя за молодость извиняю. Я не обижаюсь. Интересно так интересно. Каждому свое. Идем лучше ужинать, пока не поздно.
Они спустились вниз, в ресторан. Панкратьева шла широким шагом уверенного в себе человека, а Маша смущалась. Позолота на стенах, цветы на столиках, оркестр, официанты в грязно-белых куртках — все казалось таким чужим и роскошным.
Они сели за столик. Маша аккуратно натянула юбку на колени и оглянулась по сторонам. Недалеко сидела артистка в голубом платье с каким-то мужчиной. За всеми столами сидели компаниями мужчины или мужчины с женщинами. Маше стало неловко, что они пришли одни.
Облокотившись, Панкратьева слушала музыку. Маша смотрела на ее немолодое лицо, желая догадаться, о чем она думает. Но музыка умолкла. Панкратьева очнулась и постучала ножом о тарелку.
Подошел официант. Панкратьева заказала ужин и спросила у Маши:
— Выпьем по стопочке?
— Я непьющая, тетя Наташа.
— От головной боли это хорошо. Принесите две стопочки: мне побольше, а ей маленькую.
— Сто грамм и двести? — спросил официант, ухмыляясь, и побежал, изгибаясь, между столиками.
— Не люблю я их, лодырей, — сказала Панкратьева про официанта.
Принесли ужин. От теплой пищи и вина, которое Маша пригубила, стало веселее. «Не подошел — и не надо» — думала она. И вспомнила тот вечер в буфете, когда она сидела с Толмачовым и, робея, пила колючее ситро… Теперь она в городе, в ресторане… И характер совсем переменился…
— Ты меня слушай, Маша, — Панкратьева тронула ее за руку. — Я тебе рассказываю, а ты вся не тут…
Панкратьева рассказывала про свою молодость. Она раскраснелась. Джаз опять заиграл, по залу двинулись танцующие пары. Панкратьева старалась заглушить шум и пропеть Маше деревенскую песню. Но Маше было интереснее смотреть на танцующих, на красивые женские платья, туфли, на такие тоненькие чулки, что ноги в них казались голыми. И вдруг Маша увидела Толмачова: он сидел в углу, спиной к залу, и ел, наклонившись над тарелкой.
Музыка стихла. В зале слышался только голос Панкратьевой, тянувшей заунывную песню. Все посмотрели в ее сторону улыбаясь. Маша заметила, что Толмачов увидел ее.
К столику, как на коньках, подлетел официант и сказал Панкратьевой:
— Гражданка, петь у нас не разрешается…
Она отмахнулась от него рукой, потом сказала:
— А того, братец, не понимаешь, что эта песня настоящая, душевная.
Улыбающийся Толмачов подошел к столу, взял Панкратьеву за руку.
— Ты что это, лекцию читаешь, Наталья Петровна? — спросил он.
— Объясняю, — сказала Панкратьева, засмеявшись. — Я хотела Куликовой нашу деревенскую песню спеть, а вот товарищ… — она кивнула на официанта, — не велит… Да и правду сказать, чего я тут распелась, не дома ведь. — Панкратьева посмотрела на официанта и улыбнулась.
Тот смахнул салфеткой крошки со стола и ушел.
Толмачов подождал, когда железнодорожницы окончат ужин, и они все вместе вышли из ресторана. Панкратьева пошла спать, а Толмачов и Маша зашли посидеть в гостиную.
В большой комнате никого не было. На столе лежали старые газеты. Маша села на стул и смотрела, как Толмачов перекладывает их. Она чего-то ждала. Толмачов спросил, не отрываясь от газетного листа:
— Как вы теперь живете, Маша?
Он никогда не называл ее по имени, но Маша не обратила на это внимания. Она не знала, что отвечать ему. Смотрит в газету и спрашивает небрежно, как будто она не человек.
— Я сегодня днем заметил, что вы меня избегаете, — снова сказал Толмачов и посмотрел на Машу внимательно. — Чем это объяснить?
— Не знаю, — ответила Маша. — А почему вы сами ко мне не подошли?
— Я был занят, — объяснил Толмачов.
Он отодвинул от себя газеты и стал расспрашивать, как она живет. Маша доверчиво рассказала все — и про то, как работает, и про людей, и про молодоженов, которых никак не может выселить, и про мужа. Только про скуку свою ничего не сказала. Но Толмачов догадался: она что-то утаила от него.
— Вы мне расскажите главное: какое у вас настроение, — попросил он.
Маша призналась, что скучает. Она и сама не знает, почему так получилось, ведь она многого добилась. Наверное, она неблагодарный человек, которому все мало. Она рассказала, что, когда на станции были напряженные дни, ей было весело. Жалко было уходить домой. Осталась бы, и всем распоряжалась, и все бы делала по-своему.
