Наблюдая за ним со стороны, Маша самонадеянно думала, что легко справится с этой работой.
Вечером заведующий собрал курсантов и произнес перед ними речь. При свете магния всех сфотографировали. Потом была самодеятельность. Украинки пели, сцепщик с Ленинской дороги рассказывал смешные истории, стрелочник с Москвы-товарной плясал гопака.
Маша отбивала ладонями такт и веселилась, как и все.
Всю ночь никто не ложился спать, укладывали свои корзинки, обменивались адресами.
Курносая Галя, кровать которой стояла в общежитии рядом с Машиной, сказала на прощанье:
— Смотри, серденько, не тоскуй. Наплюй на все… Э, жизнь короткая…
— Я теперь буду веселая, — обещала Маша.
Но сдержать обещание было нелегко.
Первые слезы она пролила на могилке дочери, куда побежала сразу после своего приезда. Металлический венок потемнел, ленты выцвели. Маша накопала зеленого дерна и обложила холмик, попробовала вычистить венок песком. Долго сидеть у могилки не могла: надо было спешить на работу.
Начальник, к которому она явилась, встретил ее сухо и сказал, что даст ей испытательный срок. Составитель Ющенков пойдет с сегодняшнего дня в отпуск, она будет его заменять.
Маша пошла в парк.
Дежурный, у которого болел зуб, сказал с огорчением:
— Пришла бы ты, Куликова, завтра. Ты человек неопытный, а я, видишь, сегодня сам не свой. Скажу тебе какую-нибудь грубость. С Юшенковым мы договоримся, он сегодня еще поработает…
— Нет, Иван Христофорович, я заступлю сегодня, — взмолилась Маша, — я видела сон, что мне заступать.
— Ну, заступай, Куликова, только не обижайся!
Дежурный вручил ей график подхода поездов и объяснил коротко, какое на путях положение. Маша хотела записать в блокнот, как советовали на курсах, но дежурный сказал:
— Некогда тут записывать. Запомнить надо.
Маша послушно спрятала блокнот.
— Иван Христофорович, — сказала она, — так я пойду расчищать пути.
— Главное для нас — это гнать побольше вагонов со станции. Понятно? Ты должна смотреть, соображать… — Дежурный, охнув, взялся за щеку и с таким видом покачал головой, как будто вообще сомневался, нужны ли человеку зубы. — Состав подошел, ты налетай, смотри, где легче, хватай, формируй, отправляй. Понятно?
— А остальные вагоны будут простаивать?
— Про то другая смена будет думать. Понятно? Наше дело — выполнить план.
— Нет, Иван Христофорович, — сказала Маша, — нас учили не так… Если работать, как вы говорите, у нас вагоны будут простаивать в тупиках. Что вы скажете?
— Я скажу одно: у меня на смену есть план, ты мне его выполняй, — дежурный уклонился от прямого ответа.
— Ладно, выполню, — обещала Маша.
И пошла к своей бригаде.
Первые распоряжения она отдала нетвердым голосом, все время посматривала, не смеются ли над ней.
Смена, как нарочно, выдалась трудная. С утра работы было мало, и бригада роптала, что не будет никакой выработки, а с двенадцати часов один за другим стали подходить составы.
Дежурный по парку торопил Машу. Бригада — сцепщики, башмачники, метчики с любопытством смотрели на новую начальницу. Сцепщики были люди постарше, посерьезнее. Маша запомнила их имена и отчества, чем и расположила к себе. Но грубые, лихие парни, кидающие под колеса пудовый башмак, не прочь были пошутить с тоненькой Машей. С ними разговаривать надо было строго и резко: пусть забудут, что перед ними женщина. Наука эта далась Маше не сразу. В тупичках, между вагонами, она давала волю своему отчаянию.
«Не справлюсь, — думала она, — ни за что не справлюсь».
Казалось, что все нарочно медлят, что маневровые машинисты, издеваясь над ней, без толку ездят с пути на путь, что дежурный нарочно дает ей неправильные сведения. А она должна метаться от вагона к вагону, выбиваться из сил и терпеть насмешки. Даже дядя Вася, стрелочник, который знал ее много лет, сказал недружелюбно:
— Ты, Куликова, больно высоко прыгнула. Будешь жалованье не меньше моего получать.
— Ну и что же? — сказала Маша. — Что заработаю, то и получу.
Она и не заметила, как кончилась смена. Зашла в контору и села на лавку передохнуть. Иван Христофорович забежал туда сдавать сведения. Увидев Машу, он сказал:
— Ничего, справилась. Скажи спасибо…
— Спасибо, — машинально ответила Маша.
Подошел начальник и, улыбнувшись совсем не так, как утром, а ласково, спросил:
— Тяжеловато пришлось в первый день, а?
— Ничего…
— Самостоятельная женщина. Нажимает… — похвалил начальник.
Вокруг начальника собрались мужчины — дежурные, машинисты, кладовщики. Маше было неудобно сидеть вместе с ними, мешать их свободному разговору. Она ушла, добралась до своего дома, пообедала и вернулась в парк. Интересно было посмотреть, как работает другая смена.
Составитель Глушков догадался, зачем она пришла, и сказал:
— Пришла — так не стой, как в гостях. Ходи за мной и слушай.
Маша смотрела на Глушкова и завидовала его спокойствию. Все спорилось у него.
— Волнение, оно не помогает, — ответил Глушков на ее вопрос. — Волноваться — это вы, женщины, мастера. У меня дома жена, три девочки, теща и бабушка. Мне ваше женское волнение вот где сидит… — Глушков показал на шею. — Если хочешь работать, эти волнения брось. На голову надейся, на мозги…
Прошла неделя, и Маша припомнила слова Глушкова. Она работала спокойно, споро, втянулась в работу.
Часто бывает в жизни, что несчастья приходят к человеку сразу, одно за другим, но зато если пойдет полоса удач, так только радуйся. На станции как будто впервые увидели Машу Куликову. Только и разговоров было, что про первую женщину-составителя. О ней вспоминали на всех собраниях, в торжественные дни.
Маша знала это и гордилась собой.
Родственники не узнавали Машу. Она так осмелела, что даже сама Остапчук стала разговаривать с ней заискивая.
Маша заявила молодоженам, что она против них ничего не имеет, но комната принадлежит ей, пусть они ищут себе другую.
Остапчук встретила Машу в коридоре.
— Это правда, Машенька, — спросила она, — будто ты замуж собираешься?
— Правда, — ответила Маша, желая пошутить.
— Говорят, большой пост занимает? — спросила Остапчук, бегая глазами по новым Машиным туфлям.
— Большущий…
— К нему, наверное, жить переедешь? Так зачем же тебе комнатка? Я вот женщина серая, невоспитанная, и то у меня от нашего общежития голова болит. А где тебе…
— Перееду или не перееду, а чтоб комнату освободили. Я к начальнику станции пойду, если что…
Так много сил появилось у Маши, что она могла теперь постоять за себя. Она и про Колю узнала, как и кому можно подать ходатайство. Тоска по мужу с новой силой охватила ее. Теперь, когда ее уважали, хотелось разделить свое счастье с любимым человеком. У нее появились деньги, она была молода, но незачем ей заводить обновки, не для кого наряжаться. В кино и то редко ходила — когда собиралась вся семья: мать, брат, невестка, сестра и зять.
Молодожены не выезжали из комнаты. Маша стосковалась по семейному уюту. Не терпелось выбелить стены, постлать новое одеяло и скатерть, повесить занавески. Все желания, которые она приглушала в себе целый год, пробудились. Она не могла больше жить так, как жила. Хотелось петь и плясать, ходить в гости, самой звать к себе гостей. А кто она была? Ни вдова, ни девушка, ни жена. С молодыми мужчинами нельзя было знаться, со старыми — неинтересно. Разговоры с родственниками были будничные, простые — про очереди, про топливо на зиму, про невестку.
Она сходила несколько раз к докторше. Но докторша редко бывала дома, а племянница еще совсем девчонка.
Маша жила в поселке много лет, всех железнодорожников знала с детства, знала их жен и детей, характеры, слабости, — не было на станции человека, так казалось ей, кто понимал жизнь больше, чем она сама.
По выходным дням она сидела у себя в комнате и подбирала на гитаре песни, что певала когда-то. Она даже выдумала сама мелодию, которая ей очень нравилась, и жалела, что не может найти к этой мелодии подходящих слов. Мимо общежития часто-проходили знакомые молодые женщины, Машины сверстницы, но пережитое отдалило Машу от них. Если бы она пошла с ними, то, пожалуй, молчала бы как пень. Веселее и интереснее ей было разговаривать с мужчинами, но все составители и диспетчеры были женатые, по выходным дням у них свои семейные дела. На могилу дочери Маша теперь ходила редко — холмик земли не мог заменить ей живое дитя.
