— Орест… Орик, милый…

Я мучительно вспоминала, кто этот Орик, где я могла его видеть, откуда знать. Он шел торопливо, но плавно, крупный, величественный. Видимо, он тоже взволновался, снял и протер свои огромные черные очки. И когда снял их, то лицо его показалось мне еще более знакомым.

— Я узнала про Зоин концерт и чуть свет пришла за билетом…

— Зоя имеет огромный успех… — Орест оглянулся по сторонам и сказал, как по секрету: — Я так боялся приезжать сюда, Женя, я боялся воспоминаний… — И он вдруг заплакал. По щекам его покатились крупные слезы.

— Орик, милый Орик… — бормотала Женя. — Слезами не поможешь… Жизнь есть жизнь…

Меня почему-то сердил этот человек, я подумала, что слезы льются у него легко, почти потоком, как у клоуна в цирке. Резиновый баллончик они нажимают, что ли…

— Спасибо, Орик, за альбом, за то, что ты прислал мне Лелин портрет…

— Не благодари. Разве я мог забыть, как ты относилась к покойной Леле?

Они перебросились несколькими фразами, мало мне понятными, потом толстый мужчина, которого моя соседка звала то Орестом, то, ласково, Ориком, заторопился. Попросил на ходу:

— Ты подожди меня здесь.

— Да, да, я подожду. Нам нужно, нам очень нужно поговорить…

Женя посмотрела, как Орик удаляется, беспомощно оглянулась, как бы ища кого-то, и сказала мне, потому что я оказалась рядом, потому что она уже привыкла ко мне за наши часы совместного чтения и ожидания на скамейке:

— Как он постарел, бедный… Хотя… хотя еще вполне интересный, видный мужчина…

— Откуда-то я его знаю, — неуверенно произнесла я.

— Это муж моей покойной подруги. Леля была удивительная женщина. Это такая утрата…

— А Зоя кто?

— Зоя — его вторая жена. Я и Зою знаю. Ничего, довольно славная…

Она как будто устала, обессилела, снова села на скамью. Но книгу захлопнула, читать не стала.

— Все-таки он немного похож на бабу, этот Орест…

— Может быть, — согласилась Женя. — В натуре Ореста есть много женского, вы правильно подметили, но он все-таки очень хороший, добрый человек…

И тут я вспомнила:

— Леля была художницей?

— Да, известной, даже знаменитой…

…Несколько лет назад мне сильно повезло. Я только начинала работать на телевидении, и меня послали в командировку, на съезд художников в Москву. Так счастливо сложились для меня обстоятельства, что из руководства нашего областного комитета по радио и телевидению никого не было на месте, старший редактор отдела болел, и поехала я.

Но я не собираюсь рассказывать о себе. Только хочу объяснить, как попала на такое высокое собрание. Для меня, провинциальной журналистки, это было большим событием.

Во время перерывов я бродила в толпе, вся превратившись в глаза и уши, как говорила когда-то моя мама: смотрела на художников и их гостей — артистов, писателей, композиторов. Иногда, изнемогая от любопытства, спрашивала: «Вы не знаете, кто это? Вон тот, высокий? А это?» Я ходила по Кремлю, по Георгиевскому залу, по Грановитой палате, ошеломленная, ошалевшая.

А в последний день, уже перед закрытием, в конце огромного сверкающего зала, незаметно отгороженного столами от остального пространства, собрались самые видные, самые знаменитые художники, некоторые с женами. Тут же были руководители нашей партии и государства. И когда прозвучали слова, обращенные к участникам съезда, и все, кто был в зале, стали подходить ближе, чтобы лучше слышать, меня вынесло волной вперед. Сама не знаю, как это получилось, но я отказалась почти в первом ряду слушающих, впитывала каждое слово, стараясь запомнить, чтобы потом, вернувшись домой, все пересказать в своей редакции. Я не сразу поняла, что мне мешает. Что-то жаркое, мягкое суетилось передо мной, отталкивало меня, отжимало. Я посмотрела. Как стена, нет, не как стена, а как жарко натопленная печка, торчала передо мной чья-то широкая спина. Это метался рослый мужчина. Стараясь протиснуться вперед, он устремлялся к узкому проходу между столами, по обеим сторонам которого стояли распорядители с нарукавными повязками. А там, но ту сторону, где уже щелкали затворами фотографы и шумели телевизионные аппараты, поощрительно кивала «спине» красивая женщина с широко расставленными серыми глазами, как бы говоря: «Что же ты? Твое место рядом со мной. Иди же…»

— Да, Леля всегда хотела, чтобы Орест был рядом, — подтвердила Женя.

Я возмутилась:

— Но все-таки… Он ведь муж, а не жена…

— Для Лели такие соображения не существовали…

— Но он, ваш Орик, у него-то должно было быть самолюбие…

— Я не люблю судить людей, — сухо отозвалась Женя.

— А я люблю, — непримиримо сказала я в запальчивости, хотя вовсе не так уж любила судить, а тем более осуждать людей. — Он мне навсегда запомнился, ваш Орик, со своей горячей спиной, я чуть не обожглась…

Женя засмеялась:

— Не преувеличивайте.

— И вообще я услышала много плохого, когда стала о нем расспрашивать…

Женя поморщилась:

— Думаете, я не знаю, что вам могли наговорить? Мол, женился по расчету — Леля обеспечена, знаменита, машина, дача, да?

— Ну, примерно так… — недовольно подтвердила я.

— Я и сама поначалу так считала, — сказала Женя.

Потом Женя будет хвататься за голову и терзаться: как же, мол, это так, как она могла позволить себе обсуждать с совершенно незнакомым человеком интимные дела своих друзей? — и тут же успокаивать себя, что личная жизнь Лели, как и ее творчество, давно стала общественным достоянием — вон сколько статей и даже книг о ней написано, исследований, монографий… Правда, теперь ее немного забыли. И, кроме того, бывает же любовь с первого взгляда, почему не может быть дружба? Не обязательно ведь съесть вместе пуд соли, когда вот так просто и естественно возникла у нас симпатия друг к другу.

— Одно только… Ну, я, я знаю Лелю, любила ее, уважала ее талант, — с подозрительностью спрашивала Женя, — но вы, вам-то это зачем? Что, вы так любили ее картины?

Я не знала, что ответить на прямой вопрос. Попробовала извернуться:

— А почему вы спрашиваете в прошедшем времени? Может, я и теперь люблю ее картины.

— Все так переменилось, — с сомнением, задумчиво сказала Женя. — Леля это понимала и сама. И в этом, мне кажется, была ее трагедия…

— Вы уверены, что она понимала?

Женя не стала настаивать:

— Во всяком случае, она тревожилась. Часто говорила о бессмертных, непреходящих ценностях, о том, что не надо служить минуте. А однажды прямо сказала: «Неужели все, что я написала, устареет, пропадет? Неужели все было зря?» И вы знаете, она твердила: «Это счастье, что судьба послала мне Ореста…»

— Не поняла…

— Ну, в том смысле, что Орест не даст о ней забыть.

— Он ведь не может остановить ход истории, ваш Орест.

— Леля верила…

Женя вспомнила, как уже смертельно больная, в последнее лето своей жизни, которое Леля проводила здесь, в старом отцовском доме, она, разглядывая свои наброски, зарисовки, записные книжки, не раз говорила о том, что не хочет умирать, и требовала: «Орик, ты слышишь, я не хочу умирать». А он клялся: «Ты выздоровеешь». И Леля немного успокаивалась — так она ему верила. А потом снова твердила, что, мол, пройдет время и ее все забудут… и рисунки ее пожелтеют в каком-нибудь хранилище. «И все-таки, — решала она, — не держи их у себя, Орик, сдай лучше в музей, хорошо? Одна посмертная выставка, может, и состоится, ты ведь пробьешь, а после уж будь что будет, хотя мне обидно…» Она была очень мужественная, Леля, она все понимала и боролась с болезнью изо всех сил, жаловалась: «Я мало жила, во мне еще много жадности к жизни, только теперь начинаю понимать, как нужно работать…»

— Значит, Орик не всесильный, не помог…

Женя резким жестом остановила меня:

— Если быть справедливым, то и последний год Орик ей подарил. И что бы вам ни говорили разные люди, Орик Лелю любил и принес ей счастье. И я кланяюсь ему в ноги за это…