— Никто, — ответила она.

Почему-то (она сама не знала почему) ей не хотелось рассказывать о вышивке. Наверное, им все равно будет неинтересно.

— Это разновидность дуба.

— Неверно, — возразил отец. — У дубов — желуди. И листья не такие.

Он говорил твердо и уверенно: он привык быть правым абсолютно во всем. В семье считалось, что он всегда прав.

Мария ничего не ответила. Она посмотрела на отца и ничего не ответила. Он нежно ей улыбнулся, как будто хотел сказать: никто и не ожидает от одиннадцатилетней девочки широких познаний. И начал обсуждать с женой вопросы, поднятые в газетной статье. Вскоре Мария доела ужин и ушла с кухни, но они даже не заметили. Ей хорошо удавалось оставаться незамеченной. Иногда ей казалось, это единственное, что у нее хорошо получается.

Она вышла в сад и немного полежала на траве в последних теплых лучах заходящего солнца. (Кот, елейно мурлыча, пристроился рядышком — для начала. «Ой, нет, нет, — встрепенулась она. — Сегодня я не хочу с тобой разговаривать. Ты только испортишь приятный день». Оскорбленный кот отошел прочь и принялся кататься по земле, приминая единственные в саду цветы…) Вскоре солнечный свет на лужайке стал гаснуть, Мария побрела назад к дому и вошла в гостиную через открытую двустворчатую стеклянную дверь.

В этой комнате всегда неуютно, но я уже к ней привыкла, подумала она. Даже огромные темные картины, казалось, вошли в ее жизнь гораздо раньше, чем два дня назад. И все же в комнате обнаружились вещи, которых она раньше не замечала, например, еще один стеклянный колпак на столе у окна в углу, а под ним — еще два чучела птиц (такие выцветшие, что не поймешь, какого они были цвета). Мой друг, мой друг Мартин, сказала им Мария, не одобрил бы того, что из вас сделали чучела и посадили под стеклянный колпак. И я с ним полностью согласна. Он знает все о птицах и растениях и, главное, их названия, но он не знал, как называется окаменелость, которую нашел на пляже, а я ему подсказала, и, может быть, он зайдет посмотреть книгу про окаменелости. Он же обещал. Значит, зайдет.

Не заметила она и пожелтевших коричневатых фотографий в серебряных рамках на камине: на одной — человек с приятным кротким лицом в бакенбардах, на другой — группа детей и взрослых, сидят в саду под деревом. На дамах — длинные платья, дети тоже в громоздкой одежде, в соломенных шляпах и чепчиках. Она поглядела на них и направилась к роялю, ей захотелось поиграть — все равно пока больше делать нечего.

Мария не блистала по музыке. Она начала брать уроки с шести лет, и вообще-то ей нравилось заниматься, правда, она знала, что играет слабовато — не сравнить с соседской Джулией в Лондоне, которая училась в шестом классе и заняла первое место на конкурсе. Но рояль был роскошный, не то что скромное пианино дома в углу большой комнаты. Коричневый чехол с него уже сняли. Она села за инструмент, и хотя ей показалось, что она в нем тонет, Мария ощутила подъем, как будто сейчас положишь руки на клавиши, и польется плавный серебристый поток.

Но куда там: Мария доиграла пьесу, сколько помнила наизусть, и все прозвучало как обычно — неровно, с запинаниями и фальшивыми нотами. Потом встала с табурета и подняла сиденье — там внутри лежала стопка ветхих пожелтелых нот; да, сложные вещи, и на самом дне — тонкий альбом: собрание песен и мелодий в коричневом кожаном переплете с золотым тиснением, золотыми инициалами и годом: «С. Ч. П. 1860 г.». Кажется, к паре песен можно подступиться и с ее скромными данными. Она проиграла их без особого усердия, просто наслаждаясь широким мощным звуком инструмента.

Тут в вечернем сумраке комнаты, полном теней, что-то шевельнулось, она отвлеклась и взяла фальшивый аккорд. На ручке кресла сидел кот и наблюдал за ней.

— Не можем сосредоточиться, верно? Не отдаемся игре целиком? К тому же и таланта маловато, как я погляжу.

Скосив глаза, он уставился в сад, слегка поводя хвостом.

— Опять ты! — возмутилась Мария. — Знаю, о чем ты думаешь, — какую бы птичку сожрать.

— Заманчивая перспектива, — ответил кот.

— Зверь.

— Совершенно верно. Из рода кошачьих, если уж быть точным. Felix felix. Вот я и веду себя соответственно — что ж в этом плохого?

— Подчиняться инстинкту еще не значит поступать хорошо. Иногда мне хочется кого-нибудь ударить, и это, разумеется, инстинкт. Но ведь это ужасно!

Кот свернулся калачиком и закрыл глаза.

— О, мы сегодня настроены поспорить.

— Вообще, если подумать, в этом-то и состоит разница между нами, — продолжала Мария. — Я стараюсь не делать плохого, даже если это во мне заложено, а тебе все равно. Ты и не знаешь, что значит «плохо».

— Ох, как умно, — огрызнулся кот.

— И еще, ты ничего не помнишь. Ну-ка, что мы вчера ели за обедом?

— Не докучай мне подробностями, — отмахнулся кот.

— То-то и оно. И, конечно, самое главное — ты не умеешь говорить. Пока я тебе не разрешу.

— Ой, заткнись, — отрезал кот.

Он соскользнул с ручки кресла и виляющей походкой вышел в сад.

И еще, подумала Мария: он не умеет предполагать. Вот так, например: интересно, а что мы будем делать завтра и как все пройдет — хорошо или плохо, или вот так: смешно все-таки, я ведь даже не знаю, что будет завтра — вдруг землетрясение или конец света, а я просто не знаю, но завтра в это же время я уже буду знать. Она отложила ноты и закрыла крышку рояля.

Так, с этой странной мыслью и другими, сбивчивыми, но приятными — о вышивке, об окаменелостях, о Мартине — она поднялась к себе, разделась, умылась и уже лежала в постели, когда в комнату заглянули родители — пожелать ей спокойной ночи. Миссис Фостер поправила одеяло, забрала грязные носки и рубашку и, выглянув в окно, сказала:

— Какой сегодня красивый закат. Говорят, это к хорошей погоде.

— Значит, не к землетрясению, — отозвалась Мария из глубины постели, обращаясь в основном к самой себе.

— Что ты, дорогая?

— Ничего.

— Ну, тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

В комнату вошел отец и поцеловал ее так же тщательно и неторопливо, как он обычно давал ей двадцать пенсов на карманные расходы в субботу утром. И это не потому, что он меня не любит, просто он серьезно относится к деньгам. Он всегда точно знал, сколько у него в кармане денег или сколько у него должно быть денег. Так же, как он чистил вечером ботинки — всегда в одно и то же время. И прежде чем выбросить газету в корзину, всегда складывал ее, как положено, — первой страницей вверх. Он был очень аккуратным человеком. Я тоже аккуратная, подумала Мария. Наверное, аккуратность передалась мне по наследству, как и мамины прямые волосы. Но в голове, в мыслях у меня полный беспорядок. А вот хорошо бы можно было бы залезть кому-нибудь в голову и послушать чужие мысли, как радио, — так интересно. Неужели они такие же запутанные и странные, как и мои? И, думая об этом, Мария незаметно заснула.

Ей показалось, издалека доносятся звуки рояля (хотя утром она уже почти ничего не помнила) — та же песня, которую она пыталась наиграть, только в лучшем исполнении.

— Ну, что будем сегодня делать? — спросила за завтраком миссис Фостер. — На пляж пойдем или как?

— Или как.

— Что?

— Не знаю, — ответила Мария, и над столом скрестились два не очень дружелюбных взгляда. Миссис Фостер подумала: от Марии никакого толка; Мария подумала: могла бы уж мама предложить что-нибудь поинтересней.

— В таком случае поедем со мной в город, в библиотеку, — сказала миссис Фостер. — А потом погуляем по «Чайке».

— По чему?

— Так называется мол. По нему можно гулять. Он очень древний. Кажется, там в конце продается мороженое, — добавила миссис Фостер без энтузиазма.

Мария холодно посмотрела на мать. На самом деле она думала не о мороженом и не о перспективе прогулки по молу и не хотела холодно смотреть. Просто она вдруг поняла, что ей самой нужно в библиотеку, а когда она погружалась в свои мысли, на ее маленьком бледном личике всегда появлялось выражение холодности. Это часто приводило к непониманию.