Главное, только в шутку можно сказать: «Легенда о Великом Инквизиторе» Федора Достоевского описывает трудовые будни испанского работника культа. Да, как антураж в «Легенде» есть быт и речь и трудовые будни Великого Инквизитора, описанные, впрочем, совершенно условно, потому что они второстепенны сравнительно с содержанием этой притчи. (Первый же читатель этого текста высказал нарекание: ишь, сравнивает себя с Достоевским! Ничуть не сравниваю, просто привожу общеизвестный пример. Впрочем, ладно, приведу более правильный: «В книге академика Павлова «Об условном рефлексе» описывались быт и повадки некоторых собак, из которых наиболее характерным был Тузик». Надеюсь, понятно, что уж с Тузиком-то я Митю никак не сравниваю, просто поясняю: возможно академик был очень привязан к Тузику, но смысл его труда был все-таки не в том, чтобы сделать паблисити Тузику, а в исследовании условного рефлекса, а уже побочный результат книги «Об условном рефлексе» — паблисити Тузику, памятник ему на Аптекарском острове.)

Книга «Митьки» не о быте и речи Дмитрия Шагина она даже не о митьках (я говорю об этом первый и последний раз в жизни; дайте раз в жизни растопыриться спокойно!). Она — о митьковском, о том, как избежать посредственности или тоски. О новом способе восприятия мира, адекватном любой эпохе; о подключении дополнительного органа дыхания, чтобы дышать веселым и свободным воздухом. Сейчас я уже не разговариваю с Шагиным, ушел из группы «Митьки» — но митьковское мне по-прежнему интересно и всегда будет интересно. В книге «Митьки» есть то, что относилось к любой компании и 70-х, и 80-х годов. Не только Митя Шагин, но множество людей могли сказать: «Да это прямо про нас! Шинкарев ничего не придумал, он просто описал меня, мой стиль».

Компоненты, из которых состоят «Митьки», — вполне банальны. Несколько словечек, прижившихся в нашей компании, несколько пьяных выходок, несколько обыденных ситуаций. Иногда с ходу придуманные истории (например, про митька, заготавливавшего питание впрок), иногда более или менее подробно описывается то, чему я был свидетелем («Ящерица и закон»), иногда я пересказываю услышанное, чаще всего от Мити (он рассказывал, что сдавал пустые бутылки Цоя и Гребенщикова, правда без идеи сдать бутылки Пола Маккартни; вообще Митя источник многих историй: «Сексуальная травма», «Нажрался с Гребенщиковым», отчасти «Невеста Фила»). Эти нехитрые компоненты, структурированные в систему, образовали нечто, до того не существовавшее: движение митьков, сознательная, героическую стратегию.

Приведу навскидку четыре вектора из многих, слоившихся в книгу.

Первый вектор — конечно, сама личность Дмитрия Шагина, моего любимого товарища того года. Не себя же мне было описывать — если станешь безудержно восхвалять и выставлять образцом для подражания себя, кто тебе поверит? Себя описывать неловко, я и автопортретов-то не писал никогда.

Симпатичное раздолбайство Дмитрия Шагина, в той или иной форме присущее любому в нашей компании (и любому люмпен-интеллигенту, представителю «поколения дворников и сторожей»), нужно было представить, как я уже выразился, сознательной героической стратегией. На роль заглавного митька Митя, конечно, подходил лучше любого: Фила, скажем, тем более Флоренского. Фил и Флоренский — все-таки с высшим образованием люди — редко употребляли в речи эвфемизмы («елы-палы») или слова-паразиты («дык»), а Митя употреблял. Причем если обычно человек употребляет слова-паразиты, чтобы успеть обдумать свой ответ, то Митя, бывало, ответом и не удостаивал, а ограничивался словом «дык».

Из этих эвфемизмов, слов-паразитов, общеизвестных фраз различных социальных диалектов и был составлен лексикон митька. Да чего объяснять, в любой пьющей компании формируется свой лексикон. Разве что семантическое поле митьковского лексикона не ограничивалось, как в других молодежных сленгах, описанием внешности, одежды, досуга и подобных вещей, а было тотальным, покрывало весь язык. Составляющие митьковского лексикона не придуманные, да и нельзя их придумывать — не смешно, не приживется. Приживаются слова примелькавшиеся — нужно только выявить их силу и найти им место в общей структуре. Например в описании психических состояний митька каждый термин неоднократно использовался в реальности. Растопыриться — любимый диагноз для своих знакомых у психиатрического митька Евгения Зубкова, причем диагноз, как правило, групповой («Голубев и Флоренский растопырились хуже Шевчука!»); набрякнуть — так Митя всегда описывал реакцию Флоренского на любой обращенный к тому вопрос, просьбу, тем более — критическое замечание.

Внешность у Мити для митька идеальная, причем с годами она заметно матереет, будто он специально ее взращивает в желательном направлении. Митина будка ящиком дорогого стоит, о такие морды поросят разбивать надо. Почище, чем у артиста Моргунова и депутата Шандыбина. Комплекция соответствующая. Людям с такой внешностью, сумевшим прорваться в масс-медиа, обеспечено пусть поверхностное, но внимание миллионов. Почему Шандыбина регулярно приглашают на ток-шоу? Его мнения или абсурдны, или пусты, связной речью он владеет в меньшей степени, нежели Митя, а оснований цитировать книгу «Митьки» у него нет. Но сама его внешность мимолетно развлекает миллионы зевак, что стоит дороже точных и глубоких высказываний умников, перед которыми, может, и преклоняются, но не миллионы — сотни, ну, тысячи.

Глупо высмеивать внешность. Это когда совсем злоба разбирает, а сказать толком нечего, то начинают: и лысый, и росту малого, и некрасивый... Еще хуже только лезть в семейные дела человека. Не буду обижать Митю впустую; не будет описаний того, как Митя лопухнулся или прокололся, не будет скелетов из шкафа. Напишу про общественно значимые, структурообразуюшие вещи, которые Митя сам, по доброй воле предъявляет миру. Боюсь, он обидится разве что на: тонкий, с романтически-насмешливой улыбкой... среди камней у Финского залива» — это похоже на злонамеренный подрыв удавшегося образа.

Придется пояснить вставной новеллой, забежав вперед. 1989 год. Крупная акция «Митьки в Европе», победа в мировом масштабе. Митьки только что ушли из котельной — и уже экспортный продукт. Спохватившиеся журналисты, ничего толком не зная, наперебой пишут о митьках, великом движении, над которым никогда не заходит солнце.

Идем мы с Митей по Антверпену и с печалью наблюдаем: это надо же развести такое количество шмудаков, чтобы запугать советского человека! Разнокалиберные, сверкающие, абсурдные числом — ясно, что если все жители Антверпена пойдут на эту улицу и купят по полному комплекту, не убудет нисколько. (Потом, сломив советского человека, шмудаки во много раз уменьшились числом.)

Нет, вру! Это было в Париже (второй раз — после «тонкого» Мити — собирался соврать). В Париже советских людей предпочитали унижать с помощью шмоток. Мы зашли в какой-то бутик и в его зеркальных стенах, среди изысканных одежд, я увидел свое отражение (потрепанный, опухший от пьянства тип), а рядом — совершенно чудовищный Митя: в тельняшке с белыми разводами подсохшего пота, сисястый, слипшиеся волосы, весь покрытый слоем сала, как противень в чебуречной. Черные поры на распухшем от жары лице; зубы бурые, с белыми остатками пищи.

Посетители поспешно покидали бутик, даже не успев заметить Митю: такой тяжелый дух от него шел.

Я с усталым злорадством подумал, что вот сейчас он увидит себя в зеркале и как-то засовестится, утрется. Тельняшку заправит, пасть закроет, что ли. Митя заметил свое отражение и замер. «Какой я страшный, жуткий!» — с неподдельным восторгом закричал он, насмотревшись.

Вот как надо! Вот что значит себя грамотно позиционировать! Я тоже выглядел митьком — небритый, в тельняшке, — но при этом стеснялся, боялся показаться совсем уж неприличным, ridicule. Да разве может митек стесняться быть ridicule? Пусть яппи несчастные стесняются; митек ничего не стесняется!

1989 год — это апогей движения митьков, и Митя находился на пике формы, воспринимая свой внешний вид как ценное выработанное качество.