Вот отчет о нем, «Конец митьков». И хотя все описанные события и разговоры имели место в реальной действительности, один художественный персонаж здесь есть. Это Владимир Шинкарев, который в тексте «Митьков» появлялся только эпизодически, например, чтобы дать Мите возможность произнести цитату «Володенька, отзовись!».
У этого персонажа неблагодарная роль: набрякнуть, растопыриться; для пущего драматизма изложения сделать вид, что обуян тяжелой гордыней. Без устали зачем-то доказывать, что написал книгу «Митьки». Персонажу Шинкареву досталось взволнованно, желчно как-то реагировать на все действия Дмитрия Шагина, вскрывать мотивы этих действий, то есть обладать повышенным чувством справедливости, от которого в реальной жизни я, надеюсь, избавился. (Тяжело и вредно страдать повышенным чувством справедливости. Ни один реальный человек в таком состоянии, называемом «рессентимент», 25 лет движения митьков, да даже года, — не вынесет.)
А как иначе? Аналогия такая (желаю сравнить себя с Данте): Борхес в лекции о «Божественной комедии» говорит, что Данте вводит в число действующих лиц персонажа Данте, который бродит по аду, на каждом шагу пугаясь и шарахаясь от чего-нибудь. Не следует думать, замечает Борхес, что Данте излишне труслив, постоянный испуг персонажа Данте — средство описания ада.
Потому-то, описывая историю группы художников «Митьки», приходится приправлять происходящее рессентиментом, и никакому христианскому смирению с этой художественной необходимостью не совладать.
46. Митьки и рессентимент
— Послушай, кто держит себя — знает, кому ответ держать!
—Ты мне еще Ницше начни цитировать! Логика у тебя, гражданин Зубек, — готов доказать — фашистская!
— Чего? Чего ты сказал?
— И не к свободе она тебя ведет! Знаешь, куда она тебя ведет?
— Сам фашист!
«Мама не горюй», мой и Митин любимый фильм 90-х годов, особенно это место
Когда Ницше ввел в общий обиход понятие рессентимент (от фр. ressentiment, мстительность), оно сразу стало совершенно необходимым; непонятно, как же раньше-то без него объяснялись. Если строго по Ницше, то рессентимент — проистекающая у слабых и ординарных людей из чувства собственной неполноценности бессильная ненависть к благородным и превосходным. Превосходный, человек аристократической морали, занимается деятельностью, творчеством, всякими плясками и играми, а ординарный, раб, — поглощен рессентиментом. Раб у Ницше — это не кто-либо подчиненный по судьбе или социальному положению, а именно одержимый рессентиментом, отравляющий своим духом мщения чистые источники благородных. Рабов следует держать в узде, ибо они чем дальше, тем больше склонны к беспределу, к восстанию против господства аристократических ценностей. Сверхчеловеком же называется такой аристократ духа, чья воля полностью очистилась от рессентимента, кто так могуч, что уже не может ни сострадать, ни мстить, ни жаловаться.
Понятно, что это слишком круто; рессентиментом, исключив из системы координат Ницше, стали называть некий посыл безвыходной зависти и враждебности. («Это блуждающая во тьме души затаенная и независимая от активности Я злоба, которая образуется в результате воспроизведения в себе интенций ненависти или иных враждебных эмоций». М. Шелер «Рессентимент в структуре морали».) К рессентименту стали относиться не так резко (философ Славой Жижек даже склонен представить его как аристократическую ценность), ведь все мы уязвлены жизнью, сверхчеловека так и не появилось.
Состояние рессентимента настолько распространено в современном мире, что те, кто этого понятия не знает, вынуждены сами изобретать эквивалент, типа «набрякнуть». Флоренский изобрел выражение «закусить сук»[11], находя повод употребить его почти в каждом разговоре. Например: «Включаю вчера телевизор и натыкаюсь на передачу про Пурыгина... говно художник! Показывают его мастерскую в Америке: громадная зала, одна стена стеклянная, с видом на океан! Сидит, курит сигару, пьет коньяк и смотрит на океан! Я опрометью кинулся за суком, вцепился зубами: больно, кровь изо рта течет...»
Клинически точное описание рессентимента, хотя никто не скажет, что слабый и ординарный Флоренский из чувства собственной неполноценности бессильно ненавидит благородного и превосходного Пурыгина (впоследствии обедневшего, а в итоге трагически погибшего). Ну, увидел шикарную мастерскую, удивился несправедливости, но для доходчивости сообщения Флоренский явно преувеличивает чувства своего героя, Флоренского (как и я преувеличиваю чувства Шинкарева, персонажа «Конца митьков»).
Рессентимент ведь всегда хочет именно справедливости (точнее, всегда маскируется под справедливость, отчего эти понятия намертво связаны и в любом стремлении к справедливости мы первым делом усматриваем рессентимент).
Сальери у Пушкина под нестерпимым давлением рессентимента уничтожает любимого композитора.
(«Моцарт и Сальери» бездонная трагедия с тысячью смыслов, там всё гораздо сложнее; впрочем, все обстоит сложнее и в любом конкретном случае рессентимента. В частности, бросается в глаза, что Сальери не просто справедливости хочет, а призван защитить музыку от соблазнительной аномалии, иначе — хаос и модернизм. Ведь Моцарт гений, безумец, гуляка праздный, и что потом? А потом во главу угла ставится не традиция и труд, а индивидуализм, упование на молнию вдохновения. Вслед за гением Домье — толпа последователей, вовсе не умеющих рисовать, о чем у Розанова: «Проговорили великие мужи. <...> Был Ницше — и „Антихрист“ его заговорил тысячею лошадиных челюстей». У Сальери от такой перспективы и так нервы поверху, а Моцарт дразнит: приводит, можно сказать, постмодерниста и предлагает им восхищаться:
Не вытерпел, привел я скрыпача,
Чтоб угостить тебя его искусством.
Тут и Сальери не вытерпел.)
Виноват, отвлекся. Рессентимент распространенное явление, пожалуй, всеобщее. У близких людей часто взаимное. Нужно быть осторожным, чтобы не возбудить рессентимент у друзей и знакомых, — не оттого ли митек, да и вообще русский человек на всякий случай прибедняется и жалуется. «Зависть есть болезнь именно дружбы, так же, как ревность Отелло есть болезнь любви» (С. Булгаков).
(Не буду далеко ходить за примером — «Моцарт и Сальери» еще под рукой. Хочешь отвести душу — смело обвиняй в рессентименте кого угодно, в большинстве случаев не ошибешься. Но уж Моцарта — извините. Моцарт гуляка праздный, открытый и доверчивый; гений, для которого творчество не тяжкий труд, а приятное времяпрепровождение, — казалось бы, чистое алиби от рессентимента. Куда там... Вот что проницательно замечает Никита Елисеев (не случайно ведь Пушкин в столь концентрированном произведении довольно много места уделил разговору Моцарта и Сальери про Бомарше, «Женитьбу Фигаро» и «Тарара»):
Когда Бомарше пригласил Сальери в Париж для работы над музыкальной драмой «Тарар», опера «Свадьба Фигаро» уже была написана, но Бомарше и внимания на это не обратил.
Пружина сценического действия, «Моцарта и Сальери» — в зависти. В зависти Сальери к Моцарту и Моцарта к Сальери.
Только зависть Сальери — глубокая, возвышенная, поэтому четко артикулируемая: Сальери завидует великому дару Моцарта.
А зависть Моцарта — мелкая, детская, поэтому Моцарт не решается ее сформулировать, зависть остается в подкорке, в подсознании: не его, а Сальери пригласил в Париж работать великий драматург, не про его музыку, а про музыку Сальери он написал: «...я горжусь тем, что я Ваш поэт, Ваш слуга и Ваш друг».
Поэтому чего тут упираться: я, хоть и не в такой степени, как персонаж Шинкарев, но испытываю рессентимент к реальному Дмитрию Шагину, а он — ко мне... (Фил меня несколько раз предупредил: «Митя тебе многое простит, но то, что у тебя лучше живопись, — не надейся, не простит».) Не такой силы рессентимент, чтобы яду подсыпать, но жалуюсь на него, а он — на меня.
