Это не означало, однако, что среди муниципальной аристократии не было духовной элиты, которой могли бы быть доступны вершины греко-римской литературы, философии или науки. Но этот высший уровень не прослеживается в массовом материале однотипных провинциальных памятников.
Указанные черты провинциально-римской культуры типичны для возникавших в эпоху принципата новых городов и, соответственно, новых гражданских общин, когда в сферу влияния римской идеологии и культуры втягивались все новые слои, в том числе и за счет поселяемых в провинциях отдельных групп варварских племен. И может, именно в этом причина жизнеспособности Римской империи. Римские традиции, идея непреходящего величия Рима, сам культ города Рима и его покровительницы богини Ромы в провинциальных городах были более жизненными, чем в Италии, так как здесь, в пограничных провинциях, всегда наличествовала питательная среда и для «римского мифа», и для «римского мира» в лице римской армии, которая на Дунае имела тесные этнические, хозяйственные и культурно-идеологические связи с местным населением, а также в лице новых римских граждан, в массе своей происходивших из сельских территорий городов.
Но если можно говорить о некоем единообразии религиозно-идеологической и культурной жизни римского провинциального города, то в ею сословно-социальной структуре такого единообразия, несомненно, не существовало. Хотя коллегии «маленьких людей» объединяли богатых и бедных, они, тем не менее, свидетельствуют о социальных контрастах и противоречиях, свойственных гражданским общинам римских городов. Благотворительность богатых в отношении города, раздачи, совместные трапезы в коллегиях и при храмах, устройство зрелищ и театральных представлений — все это сфера политики «хлеба и зрелищ», проводимой более или менее осознанно городскими властями и представителями муниципальной аристократии. В этом отношении провинциальный город отличался от столицы лишь меньшим размахом, и мы можем, по-видимому, считать, что в провинциальных городах существовала та же проблема города, которая известна для Рима, а затем для городов позднейших эпох, когда город воспринимался как средоточие зла и несправедливости, вопиющих социальных контрастов, как скопище пороков. Провинциальный город также был носителем пороков и несправедливостей рабовладельческого общества, хотя и в приглушенных тонах и на том уровне, который отличал античное общество от всех других и в сфере экономики, и в сфере социальных отношений, а также в идеологии и культуре.
Римские поэты и сатирики, как известно, дали впечатляющий образ Рима императорской эпохи. Но Лукиан, например, хорошо знал и Афины, где он жил, и Антиохию, где находился какое-то время при дворе Луция Вера, и Эфес, и маленький городок в Пафлагонии — Абонотих, где пророчествовал шарлатан Александр, которого Лукиан заклеймил в произведении «Александр, или Лжепророк», и свою родную Самосату. Он бывал также в юродах Галлии, где занятие риторикой помогло ему составить некоторое состояние. Поэтому можно считать, что образ города у Лукиана — образ собирательный. Город полон социальных контрастов и несправедливостей. Это множество людей, которые занимаются мореходством, ведут войну, творят суд, обрабатывают землю, живут ростовщичеством, просят милостыню (Charon., 15)[307]. Города похожи на муравейники и на ульи; у каждого имеется особое жало, которым он жалит соседа; некоторые же, точно оса, нападают и ранят только слабых (Ibid.). Город во власти невежества и предрассудков, люди не видят и не понимают того, что происходит (Timon., 25, 28)[308]. «Что нового у вас в городе? Нового — ничего: все так же грабят, дают ложные клятвы, занимаются ростовщичеством, сутяжничают» (Menipp., 457).
Общение Лукиана с городом привело его к горькому и страшному выводу: «Не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех. Дружба, гостеприимство, товарищество, алтарь милосердия — да будут считаться совершенным вздором… Жить надо в одиночку, как волки». «Нельзя верить никому из нынешних. Все неблагодарны и подлы» (Timon., 41, 48)[309]. В римской поэзии времени Империи звучит призыв бежать из города, от его ужасов и безумств к тихим и скромным радостям, простой и непритязательной сельской жизни[310]: «Что-нибудь значит владеть самому хоть кусочком землицы/Где? Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье» (Juv. Sat., III, 230–231)[311]. Ювенал, как уже упоминалось, был готов бежать из императорскою Рима «хоть к ледяному океану, за савроматов» (Sat., II, 1–3).
Чрезвычайно выразительна одна метрическая эпитафия из дунайских провинций. Она сохранилась в крайне фрагментарном состоянии и была восстановлена Бюхелером. Оставшаяся часть ее текста звучит так: «…тот, кого берег Нила и родина называли своим, кого запечатлели в мыслях как своего, кого Александрия соединила в супружество, в котором он, прожив 30 лет, ничего не стяжал. Так пусть тем легче погибнет пустых дел молва и да пребудет слава, воздвигнутая трудами» (CIL, III, 8002). Эту эпитафию отличает высокий этический пафос. В ней нет и намека на то, что она принадлежала преуспевшему магистрату или отслужившему легионеру. В эпитафии этого уроженца с берегов Нила, который жил в Александрии до того как прибыл на Дунай, в далекую северную провинцию, звучит вызов тем богатым выскочкам, часто из среды отпущенников, которые были типичны для римского общества любой провинции. В провинциях постоянно происходило перемещение различных социальных слоев и групп, когда наиболее предприимчивые и удачливые, нередко из низших слоев, оказывались наверху социальной лестницы. Часто такой фигурой был разбогатевший отпущенник. Выставлявшееся им напоказ богатство в сочетании с нередкими в этой среде невежеством и грубостью раздражали римское общество не только в столице, где все контрасты были резче и определеннее, но также и в провинциях. Здесь богатый отпущенник более, чем в Италии, чувствовал себя настоящим римлянином среди массы перегринского населения.
Не исключено, что эта эпитафия принадлежала лицу интеллигентной профессии: ритору или философу, который прибыл в Дакию из египетской Александрии. Возможно, она передает то отношение к материальной стороне жизни, которое могло быть свойственно этой социальной среде. Здесь можно вспомнить выразительные слова Лукиана, вложенные им в уста философа Нигрина: «При этом представляется случай восхищаться философией, видя кругом общее безумие, и учиться презирать случайные блага, наблюдая как бы драму с множеством действующих лиц: один из раба превращается в господина, другой — из богатого в бедняка, третий — из нищего в сатрапа или царя, четвертый становится его другом, пятый — врагом, шестой — изгнанником»[312]. Хотя мотив скромной и трудолюбивой бедности был также нередким шаблоном в латинских эпитафиях, но даже если эта эпитафия и была таким штампом, то выбор заказчиком именно такого текста, несомненно, свидетельствует о социально-психологической направленности и заказчика, и того, кому эта эпитафия предназначалась. Философские мотивы присутствуют еще в одной эпитафии из Дакии, также фрагментарной: «Богам Манам. Земля держит тело, камень — имя, душу, что лучше всего — воздух…» (IDR, III/З № 173).
Конечно, на характеристике города у римских сатириков сказался общий морально-политический климат империи, когда свобода была уже давно и безвозвратно утрачена и общественно-политическая деятельность протекала в формах, дозволенных государством. Как писал Ювенал, «свободы нам не дано, а зараза писать повальною стала» (Sat., VII, 50–51). Тема эта была развита и Плутархом в его наставлениях по управлению государством: «Нужно помнить еще и о том, что ты управляешь и тобою тоже управляют; твой город подчинен проконсулам, наместникам Цезаря. Это не бой в открытом бою, не древние Сарды, не лидийская мощь. Полегче надо шить хламиду… не гордиться венцом на своей голове, ибо над головой твоей — римский башмак. Следует подражать театральным актерам, которые отдают свою страсть, спокойствие, достоинство тому, кого они представляют, но, слушая подсказчика, не нарушают ни порядка, ни меры, заданной им властителями» (Plut. Praecepta gerendi reipubl., 17, 813F)[313]. Можно опять вспомнить Лукиана, сказавшего, что «римляне, чтобы не пострадать за откровенность, только раз в жизни бывают искренни, когда они составляют завещания»[314].
