По окончании вечера Файнберг пошел к выходу, окруженный ватагой молодежи. Я его ясно видела, мне даже показалось, что он кого-то ищет глазами, возможно, меня. Но присоединиться к ватаге мне что-то мешало. Я ушла последней, когда зал опустел.

Спустя несколько минут подруги хватились меня и стали громко звать:

— Лия, Лееле, где ты?

Их звонкие голоса отзывались во мне болью. Как можно в такую ночь кричать во весь голос? Мне хотелось остаться одной. Я притаилась за стеной дома, а все, не дозвавшись меня, двинулись дальше. Только когда голоса окончательно смолкли и затих звук шагов, я медленно побрела в общежитие.

Из-за угла показался длинный силуэт, по которому я сразу узнала Файнберга. Еще не видя меня, он торопливым шагом шел мне навстречу. Мы остановились оба одновременно. Он протянул обе руки, и я, не помня себя, бросилась к нему.

Мы сидели за чертой города на большом плоском камне. Напротив скрипнули низкие деревянные ворота. Еврей с бородкой клинышком выпустил корову на пастбище. Тогда только мы заметили, что наступил рассвет.

Не так уж далеко мы ушли. Когда добежали до общежития, ворота были там еще на запоре. Иосиф поднял меня и посадил на калитку. Я спрыгнула во двор, а он за мной.

Иосиф с нежностью заключил мои щеки в свои ладони:

— Лееле, хочешь быть со мной? Навсегда, Лееле…

Лицо мое было задрано к глазам Иосифа, которые своим странным длинным взглядом проникали в мои. И я ответила Иосифу:

— Хочу.

— Мама! — гоня перед собой мяч, из соседнего двора выбежала Баеле.

Я взяла ее за руку, другой рукой она прижимала к груди мяч, и мы пошли с ней домой.

За ужином мы с Иосифом не обменялись ни словом. Одна Баеле болтала без умолку.

Обычно, уложив Баеле спать, я выключала свет в комнате, и мы с Иосифом проводили несколько часов на веранде. Почитаем, поработаем… Но прежде всего мы делимся пережитым за день и строим планы на «ближайшее столетие». Этот срок раз навсегда определил Иосиф. Вечерними разговорами мы стараемся наверстать время, проведенное врозь. Чего-чего только нет в этих разговорах, и все в них одинаково важно: новый рассказ и шалость Баеле, письмо друга и странный каприз нашего будильника показывать время только лежа на боку…

Правда, читать Иосифу свою статью мне каждый раз страшновато. Понравится — он скажет коротко: «хорошо» — и я счастлива. А таких слов, как «нехорошо» или «плохо», он не знает. Слушает, глядя себе на руки (в одном этом уже таится нечто зловещее), потом скажет неожиданное, что и не сразу поймешь, будто с какого-то другого входа вошел, в потайную дверь, что ли?

Я смотрю на Иосифа озадаченно, а поняв, чуть обижаюсь. Ведь для того, чтобы с ним согласиться, мне нужно перешагнуть через себя. Чаще всего я именно так и поступаю. Обида, как легкое облачко, тает, не успев сгуститься. Писать плохо никому не хочется. Но как трудно не поддаться малодушию, устоять… Оно ведь просится, с хвастливым «А вот и я!» ложится прямо на бумагу, хлесткое пустое словечко. Остается только с пылу с жару сунуть его в текст, и ничего больше не надо, Обманчивая легкость, свобода… Бывает ли такое у Иосифа? Бывает, конечно, но на свет божий не выходит, Иосиф никогда не позволит себе обмануть кого бы то ни было, ни себя, ни других. Он имеет право, пусть ругает меня…

…Мы поужинали. Я уложила Баеле и, как всегда, вышла на веранду. Иосиф прошел в комнату. Сидел один в темноте. Я на веранде тоже выключила свет. Сижу, думаю: что он такого сказал? Я уже и вспомнить не могу, что в его словах меня так больно задело. Горечь обиды испарилась. Ее сменило изнеможение, пустота, И раскаяние… Каково ему-то сегодня было? Ведь он, может быть, первый раз в жизни изменил себе. Как трепетали исписанные листы бумаги на ветру…

Я задремала. Я так устала в тот день. Несколько минут сна меня освежили. Я встрепенулась. Надо позвать Иосифа. Я хочу ему рассказать… Но мы ведь поссорились.

Иосиф появляется на веранде с моей вязаной кофтой в руках. Накидывает ее мне на плечи:

— Надень в рукава. Вечер прохладный.

— Спасибо.

Иосиф присаживается к столу. Молчит. Еще минута, и я начну кричать. Я позову людей на помощь. Не могу больше выдержать. Или тишина взорвется, или я взорвусь.

— Может быть, хватит? — сухо спрашивает Иосиф.

Он поднимается, включает свет. Берет меня на руки, сажает к себе на колени. И я, как наплакавшийся ребенок, который льнет к груди приласкавшей его после наказания матери, припадаю к Иосифу.

— Ангел мой, — шепчет он мне на ухо. — Ты настоящий ангел.

Ночь. Полка, на которой я лежу, мерно качается под стук колес. Мои соседи по купе спят. За окном бежит дорога. Мимо. Все мимо. И охватывает тоска по чуду, по новому, что начнется где-то там, куда несет меня поезд.

Сквозь полуприкрытые веки я гляжу на себя из какого-то далека. Мне тридцать лет. Не важно, что теперь я чуть ли не вдвое старше. Все равно, тридцатилетняя — это я. И мой муж со мной. Он кружится по комнате с нашей дочуркой, одетой в длинную ночную рубашку, а я хлопаю в ладоши: «Хорошо, хорошо, очень даже хорошо…»

Хорошо? Меня подбрасывает на полке. Оглушенная, хватаюсь рукой за край. Поезд снова дернулся, и за окном, словно обезумев, метнулась большая желтая луна. Скрежет, грохот, бросок назад — поезд стал.

Около локомотива толпа, а из последних вагонов все бегут и бегут к нему люди. Я с трудом узнаю свою попутчицу, рыжую женщину. Быстрым, деловым шагом она направляется к толпе со своим большим мужским портфелем в правой руке. Суровая сосредоточенность в лице заставляет людей невольно расступаться перед ней. Некоторые даже с готовностью принимаются прокладывать ей дорогу, оттесняя любопытных. Вместе с ней пропускают и меня.

Уважительный шепот за спиной:

— Врачи!

Человек в форме железнодорожника шарит фонарем по земле. В кружке света возникает тонкая женская рука с недвижной раскрытой ладонью. Я отворачиваюсь. Я бы охотно прорвалась сквозь толпу назад, но строгий голос сухо приказывает мне:

— Вымойте руки!

Я покорно подставляю руки под скупую струю неизвестно откуда взявшейся жидкости.

— Держите!

Моя соседка по купе опускается на колени, а я держу, подаю… Я безропотно подчиняюсь воле этой женщины, стараясь не видеть того, что уверенно и быстро делают ее руки. За нашими спинами черной стеной стоит молчаливая толпа.

…Люди в белых халатах, с носилками. Два милиционера на мотоцикле. И… все. «Просьба к пассажирам занять места в вагонах». Толпа рассеивается, каждый спешит в свой вагон. Успевшие познакомиться за время пути пассажиры переговариваются на ходу.

Один, ужасаясь и любопытствуя:

— Насмерть?

Второй, словно боясь, как бы его собеседник не накликал беду, уверенно и даже слегка сердито:

— С чего вы взяли? Будет жить, никаких сомнений… Доктор говорит…

А вот голос такого, что знает все лучше всех. Спросите, мол, меня… Я-то… Я бы…

— Машинист виноват, — соболезнуя; и негодуя: — Раззява! Затормозил, называется. Дрынь-дрынь… Надо было… — Я не оглядываюсь, но представляю себе, что «Спросите меня» показывает руками, как «надо было».

— Нынешняя молодежь, я бы им дал перцу понюхать, чтоб с жиру не бесились, — ядовитый голос сочинителя анонимок. — Выздоровеет, не помешает пощупать, кто такая и чего ей не хватало. — Короткие ножки, на которых держится огромное туловище, перебегают нам дорогу. Над туловищем жидкая бородка и очки, в которых отражается свет придорожного фонаря. Жидкая бородка и безглазые очки нацелены прямо на мою попутчицу: — Сама ведь, а? Жизнь, видите ли, ей надоела…

— Я не судебный следователь, — холодно отвечает Гинда Гедальевна.

— Врачи тоже не дураки, знают, что к чему…

— Возможно, но я не врач.

«Повторяю. Всем пассажирам занять места в вагонах».

…У нас в купе долго еще горит свет. Мы сидим втроем — оба архитектора и я. Гинда Гедальевна лежит, вытянувшись на спине, на своей полке. Неужели спит? Разговариваем тихо.