Бумажек на столе еще порядочно. Прежде чем читать дальше, я снова делаю попытку установить в них последовательность, но сразу отвлекаюсь. Неотвратимо потянула к себе одна бумажка без всякой даты. По-польски написано. Еще на расстоянии, еще до того, как рука поднесла ее к глазам, я почувствовал — вот он, конец… Крупные буквы, вкривь и вкось огрызком цветного карандаша. То одним концом, то другим. Красное налезает на синее, буквы расколоты, раздвоены. А может быть, написанное двоится у меня в глазах? Лучше всего было бы прочитать эту бумажку про себя. Но рядом сидит Пашка. И я читаю вслух:

Я умолкаю. Мой голос угас. Мои руки не тянутся к не прочитанным еще бумажкам. Тишина в избе, тишина за окном в покинутой польской деревне. Я весь ушел в эту тишину. Даже забыл, что рядом со мной еще живое существо.

Отодвинутый стул заставил меня вздрогнуть, как будто в доме разорвался снаряд. Пашка широким мужским шагом заходил по комнате. Я слежу за ним глазами и молчу. А Пашка, руки в карманах, все быстрей и быстрей. Просторная горница не вмещает его шагов. Он уже не ходит, а кружит по ней. И вдруг круто поворачивает к окну. Стоит спиной ко мне и смотрит в темноту. Его лоб склоняется все ближе к стеклу. Что он там видит? Да он смотрит в никуда, Пашка. Он просто прячет от меня свое лицо. И меня озарило. Красно-синими кругами завертелись слова: «Я, Иоэл Шабад…» Я тихо поднялся. Стою бок о бок с Пашкой, спрашиваю напрямик:

— Он, да? Твой брат?

— Он.

Когда Пашка наконец отрывается от окна, передо мной уже не тот Пашка. Серьезное, сразу повзрослевшее лицо с припухшими веками. И все же: мальчишеская свежесть щек поблекла, но уничтожить ее горю не удалось. И чубик на лбу, хоть и смят, не утратил своей самонадеянности. Мне хочется сказать Пашке… Много хорошего мне хочется ему сказать, но где найти слова? «А может быть, его еще и спасли, а, Пашка? Всякое бывает», — пробормотал я к сам устыдился своего жалкого лепета. Какой я, к черту, педагог, если мне понадобилось увидеть спину Пашки, прижавшегося лбом к стеклу темного окна, чтобы догадаться… После того, как успел уже прочитать: «Я, Иоэл Шабад…» Не учитель я Пашке. Он старше меня, оставшийся в живых Шабад.

На столе догорает свеча. Колеблющийся фитиль выхватывает из темноты то ворох бумажек, то обезглавленную посудину бутылочного цвета. Когда-то люди наливали из нее в стаканы пиво, кто залпом, а кто смакуя, слизнув загодя пену, выпивали горьковатый бодрящий напиток.

Над моей душевной сумятицей все больше довлеет: «Пусть люди знают». Они все этого хотели — и мать, и брат Пашки. А отец, возможно, даже исхитрялся находить для записей сына тайники понадежнее. Но никому из них так и не дано было узнать, что первым коснутся этих записей руки брата.

Пашка сидит совсем рядом, но мысли его от меня сокрыты. Спрашивать не смею. Пусть душа человеческая хранит свою тайну.

1947—1972

Перевод автора.

Солдат шел по бывшим улицам города. Он устал. Солнце палило вовсю, щедро сеяло свет. А земля прорастала густой серой мутью. И ничего в этой мути ни разглядеть, ни узнать. А солдат все шел. Порой останавливался, потерянный, и снова пускался в путь. И вдруг, совершенно неожиданно, перед ним возник одноэтажный кирпичный дом, который он искал. Красный, с широким, хотя и облупившимся фасадом дом имел вид сказочного за́мка в пустыне.

Солдат обошел его кругом. Вот она, дверь, ведущая в хорошо знакомый подвал, а на двери висячий замок. Солдат вздохнул с облегчением: замок висит, — может, в подвале кто-то есть. Немцы бежали сломя голову, не успели увести. Прикладом винтовки солдат сбил замок, отворил дверь и закричал в темноту подвала:

— Эй, друзья, где вы там? Это я, Зорах, пришел за вами.

Никакого ответа.

— Выходите же! Не бойтесь!

Тихо.

«Неужели там никого нет? — с тревогой подумал солдат. — Кого же сторожил замок?..»

Солдат отер пот со лба. Вместе с платком достал из кармана фонарик. Он решил спуститься в подвал, но фонарик?.. Нет. Слишком живы были воспоминания.

…Рывком распахнутая дверь… Он вместе с другими мигом вскакивает на ноги. Круги света выхватывают из темноты одно лицо за другим… А наверху, у входа в подвал, рев здоровых глоток, изрыгающих оглушительную брань прямо во втиснутое в круг света ослепшее лицо. А они там, внизу, заживо погребенные… Как им хотелось в те минуты слиться с сырыми стенами, с земляным полом, исчезнуть, не быть, лишь бы не ощущать на своих лицах ощупывающих разбойничьих взглядов немецких фонариков.

Нет, не станет он будить у своих друзей воспоминания о тех днях. Дорога до боли знакома. Если лестница цела, он и в темноте спустится. Будет каждого в отдельности звать по имени, и они наконец поверят своему счастью, отзовутся.

Вдруг солдат уловил тихий шорох внизу. Кто-то осторожно подвигался там, очевидно вдоль стены, как слепой. Ступил на лестницу. Показалась детская головка со вздыбленными черными волосами, словно от самого рождения не мытыми и не чесанными. Наконец на верхнюю ступеньку стала девочка, вся неправдоподобно черная. Лицо в цвете ненамного уступало волосам. Светлыми на детском личике были только белки глаз.

Совсем маленькая девочка… С равным основанием ей можно было дать и три года, и пять, а может, и все десять. Ребенок, возникший из преисподней, лишен возраста.

Девочка вся дрожала, то ли от страха, то ли от напора двух полюсов, между которыми очутилось ее худенькое тельце. Снизу несло холодом, сверху бил в лицо зной. Солдат боялся заговорить, как бы не спугнуть ее. Девочка стояла, готовая в любой миг стремглав броситься обратно в подвал. Сделав правой рукой козырек над глазами, она пытливо, с подозрением смотрела на солдата. Он все молчал. Заговорила она. С изысканной вкрадчивостью, как это умеют только польские женщины, девочка спросила:

— Kto pan jest? Kogo pan szuka?[7]

Девочку солдат видел впервые. Ни женщин, ни детей не было, когда он бежал. Одни мужчины, которым была дарована жизнь на тот короткий срок, пока они могли быть полезны.

— Дитя! Какой я пан? Я красноармеец. А ищу я тебя. И всех других в подвале. Иди, маленькая, скажи им, пусть выйдут. Скажи, что еврей-красноармеец пришел за ними.

— Niech pan nie gada, że pan żydem est[8]. А то пана тоже будут бить и бросят в подвал…

Солдат наклонился к девочке, хотел взять ее на руки. Она отшатнулась от него и схватилась за дверь.

— Вот, на тебе яблоко, ешь! — крикнул он в отчаянии, не совсем уверенный в том, что девочке этот продукт знаком.

Солдат и опомниться не успел, как девочка выхватила у него из рук яблоко и совсем по-звериному стала рвать его зубами. Забывшись, она дала солдату взять себя на руки. Он нежно прижимал ее к себе и говорил:

— Не пугайся больше, дитя мое! Вот видишь, я же не боюсь говорить, что я еврей. Я и сам сидел в этом подвале. Немцев здесь уже больше нет.

— Тише, пане… А они не придут?..

— Не придут. Смотри, у меня винтовка. Я их всех застрелил. Я же солдат.

— Застрелили? — выдохнула девочка.

Пососав черенок яблока, она проглотила его напоследок и стала разглядывать разлинованное ручейками пота, широкое, со следами оспы, лицо солдата.

— Какой пан красивый! — неожиданно сказала она.

У солдата на миг перехватило дыхание. Он бережно опустил девочку на землю:

— А теперь или, моя хорошая, иди скажи всем, чтобы выходили. Я куплю еще яблок. И тебе дам, и им.