Женщины затопили, печь в каюте-кухне, и мы вспомнили, что и нам пора готовить завтрак. Мы пошли к себе, открыли чемоданы и немного поспорили. Петька рассердился на меня за то, что мои припасы наполовину состояли из сладкого: банок с вареньем, печенья, сдобных пирогов, которых наготовила в дорогу мне мать. Он сказал, что пристрастие к сладкому — женская черта. И тут же добавил, что во мне, несмотря на мой рост и ранние усы, вообще много женского: восторженность, способность подчиняться чужому влиянию.

Так первый же наш завтрак закончился чем-то похожим на ссору. Потом, разморенные уже не очень жарким солнцем, без рубашек и маек, мы босиком шлялись по палубе, ложились голыми животами на разогретое железо крыши рубки и следили, как впереди, за поворотом реки, над темной полосой леса, поднимаются облака и, постепенно набирая высоту, ровными рядами проходят над нами.

— Как будто у них за лесом аэродром, — сказал я Петьке.

— У кого? — не понял он.

— У облаков.

Петька посмотрел, куда я указывал, и подтвердил заинтересованно:

— А что, похоже.

Ободренный его похвалой, я стал внимательно присматриваться к воде, лесу, облакам — не придет ли в голову еще какое-нибудь интересное сравнение. Но ничего не приходило, и я загляделся на небо. Оно бездонно, и чем дольше смотришь в него, тем бездоннее кажется. Странно только, что в небе ничего не отражается, а в воде отражаются и небо, и облака. И вообще за рекой интересней следить, чем за небом. Она все время в движении, все время меняет свой цвет. Найдут плотным строем тучи, и вода становится свинцовой с зеленоватым отливом. Выглянет солнце, и свинец мгновенно плавится так, что на него больно смотреть. И лес тоже постоянно меняет свою окраску: то он густо-зеленый, то серый, то темно-синий. И от всего этого почему-то щемит под ложечкой.

Я попытался заговорить об этом с Петькой. Но он слушал меня невнимательно и даже иронически хмыкнул, приподнимаясь на локтях:

— Не попаду в институт — обязательно сделаюсь шкипером. Философическая профессия.

Я проследил за его взглядом и увидел внизу, на палубе, Веру. Белая копна волос была перевязана на этот раз голубой ленточкой. Сверху Вера казалась еще меньше ростом и плотнее. Она только что выплеснула за борт мыльную воду и зачерпнула чистой. Должно быть, у нее были сильные руки — полное до краев ведро с длинной веревкой, привязанной за дужку, поднималось вверх резкими быстрыми толчками.

— Одной вам Дон не вычерпать, — крикнул Петька и спрыгнул с крыши рубки на крышу каюты. — Я вам помогу.

Вера не ответила, но я видел, как потемнела ее загорелая щека. Петька потянул к себе веревку. Вера не сразу отдала ее, ведро ударилось о борт, и почти вся вода из него выплеснулась. Девушка покраснела еще больше.

— Ой, какой вы! — сказала она.

— Отдайте мне ведро, я вам расскажу, какой я.

Петька завладел веревкой, набрал воды, и они скрылись в камбузе. Оттуда донесся Петькин уверенный голос и Верин смех. Я почему-то почувствовал себя обиженным.

Стараясь не привлечь к себе внимания, я тоже спустился вниз, спрыгнул в лодку, привязанную к корме, и отплыл. Грести было тяжело. Весла едва ворочались в неудобных уключинах, сильное течение сбивало назад. Но размеренная работа, стеклянный звон воды постепенно захватили меня.

Вернулся я только часа через два, быстро привязал лодку и с опаской взобрался на палубу. И тут же, на корме, наткнулся на всю нашу команду. Иван Игнатьевич и Маша сидели на бревнах около каюты. Петька им что-то рассказывал, а Вера развешивала мокрое белье на веревке, протянутой от каюты к стойке у правого борта. Ругать за долгую отлучку меня никто не стал. Петька, указав в мою сторону, совершенно серьезно, будто продолжая разговор, сказал Ивану Игнатьевичу:

— Вот он собирается стать писателем. Он все равно будет у вас спрашивать, опасная ли у вас профессия и какие интересные случаи с вами происходили. Так что лучше расскажите нам сразу.

Я думал, Иван Игнатьевич засмеется (про писательство Петька, конечно, выдумал. Я просто иногда, когда на меня находило, сочинял стихи), но шкипер уставился на меня с любопытством и протянул брезентовый мешочек с табаком и аккуратно нарезанными квадратиками газеты. После Петькиной рекомендации мне показалось невозможным отказаться. Чувствуя, как загораются у меня лоб и щеки, я взял мешочек, достал бумагу и насыпал на нее большую щепоть зеленоватых крошек домашней махорки.

— Ты же не куришь, — удивился Петька.

— Я давно собирался, — сказал я.

— Ну-у, значит, в первый раз? — восхитился почему-то Иван Игнатьевич.

Я сразу сделался центром внимания всей компании. У Петьки была способность: вот так, нелепейшим образом обращать на меня внимание многих людей. В такие минуты он и раньше мне казался жестоким. Сейчас я мысленно давал себе слово перестать с ним разговаривать, если он еще хоть чем-нибудь бестактно меня заденет.

— Не давайте ему больше табаку, — сказал Петька Ивану Игнатьевичу, указывая на мою уродливо толстую папиросу. — Еще одну свернет и весь табак у вас выгребет.

— Это ничего еще, — отозвался Иван Игнатьевич, — а вот уронит — ноги поотбивает.

После первой же затяжки, ободравшей мне глотку и легкие, я, как, должно быть, все ожидали, закашлялся и залился слезами.

— Вот мужик! — засмеялся Иван Игнатьевич.

Петька тоже хохотал, и смех его оскорблял меня больше, чем добрая, усталая улыбка Маши или сдержанный Верин смешок. Ведь он прекрасно знал, как я ненаходчив среди малознакомых людей, и презирал меня за это. Но разве может друг презирать? А Петька презирал и даже пользовался моей слабостью всякий раз, когда ему хотелось показаться остроумным, рассмешить, завоевать популярность. Но сейчас ведь мы не на школьном вечере, сейчас — совсем другое дело. Напрасно я старался придумать что-нибудь остроумное — у меня только сильно звенело в ушах.

— Что же ты пишешь? — все еще смеясь, спросил Иван Игнатьевич. — Статьи, рассказы, стихи? Прочел бы какой-нибудь стих.

— Он стесняется, — сказал Петька. — Я сам прочту его последнее стихотворение.

— Петька! — с угрозой сказал я.

Но Петька с ложным пафосом и подвываниями уже начал:

— Стихотворение Николая Шилина «Надпись на томике Стивенсона». Из детского альбома:

Это было длинное стихотворение в двенадцать четверостиший, которое я написал и подарил Петьке вместе с моим любимым Стивенсоном перед нашим отъездом. В нем прозрачно намекалось на то, что, подобно искателям острова Сокровищ, мы с Петькой найдем свой клад в романтике, в жизни, достойной настоящих мужчин. Кончалось стихотворение так:

Эффект от Петькиного чтения был неожиданным. С первых же строк Иван Игнатьевич, словно не замечая Петькиного шутовства, посерьезнел, лицо его вытянулось, а рот наивно приоткрылся. Должно быть, ему не все было понятно, но он не спрашивал — стеснялся. Маша сначала слушала внимательно, а потом отвлеклась. Вера перестала развешивать белье, а когда Петька дошел до «Йо-хо-хо», засмеялась, но тут же смутилась и замолчала. Петька быстро почувствовал перемену в настроении Ивана Игнатьевича и перестал кривляться. Закончил он вполне серьезно.