Даже в сапогах и полушубке щеголем выглядел Саша. Он натирал мелом медный футшток — прут с отметками, бросал его в льяльную трубку, слушал, когда он звякнет о днище льяльного отсека, и тут же тащил за линь, смотрел, по какую отметку смыт мел. Затем с гусарской щедростью насухо вытирал футшток концом шарфа, мелил и шел к следующей льяльной трубке.

Саша делал замеры по правому борту, там, где ниже ватерлинии в трюме стоял цементный ящик на рваных краях пробоины, преграждая доступ воде. К Саше подошел капитан, и Саша мушкетерским выпадом поднес капитану футшток. Посмотрел капитан на сухие засечки, покивал головой. Вдоль всех замерных трубок правого борта прошли плотник и капитан. Сухой футшток.

Прошел в каюту капитан. Мрачно, не поворачивая головы, бросил вахтенному у трапа:

— Третьего штурмана ко мне.

— Третьего штурмана к капитану! — пронеслось по коридорам «Ладоги». Захлопали двери, звякнули накладки на трапах.

— Прибыл по вашему вызову.

Третий штурман Монич переступил через порог, щелкнул каблуками. Приятно быть лихим штурманом!

У стола сидел капитан Шалов, курил трубку, смотрел на третьего штурмана. Сказал, не вынимая трубки изо рта:

— Оформляйте отход. На Владивосток. На двадцать два часа.

— Есть оформлять отход. — И через левое плечо к двери.

— Подождите. Я вас еще не отпустил.

Обернулся Монич. Капитан стоял, смотрел в иллюминатор, барабанил пальцами по столу. Прошло несколько минут.

— Я слушаю вас, Владимир Иванович, — напомнил о себе Монич.

Резко вынул трубку изо рта капитан, шагнул к Моничу. Посмотрел в глаза, проговорил раздельно:

— В судовых документах есть акт Регистра об аварии. Когда будете оформлять отход, этого акта не предъявляйте. Вы меня поняли?

— Так точно, понял. Разрешите идти?

— Идите.

Только в каюте, когда Монич подбирал документы на отход, до него дошел смысл сказанного капитаном. Внимательно перечитал помощник Монич предложение Регистра: «Следовать на базу ремонта, без груза, в сопровождении судна». Жирная черта, как граница запрета, отделила последние слова. Понял третий штурман, что стоит ему показать акт портнадзирателю — и отход не состоится. Зазвонят телефоны, забегают диспетчеры. Придется выгружать бумагу и ждать попутного судна. И новый тысяча девятьсот сорок восьмой год придется встречать здесь, а не в шумном Владивостоке. Да и «есть» сказал. Значит, нужно так и делать. А погода стоит хорошая. Три дня — и во Владивостоке. Да и льяла сухие. Вынул акт из папки и переложил его в ящик стола.

Третий штурман Монич шел оформлять отход. Пустынные причалы. Только «Ладога» прижалась бортом, блестит кружка́ми иллюминаторов. Тихо. Начался снегопад, падают белые хлопья в черную воду, покрывают причалы. Такую бы ночь — да на Новый год во Владивостоке!

В портнадзоре дежурил Егорыч. Его ставили на дежурство, когда не было судов. Обычно же он шпаклевал лоцманский бот или шел в скверик рассказывать морякам разные истории. В его рассказах правда причудливым образом переплеталась с вымыслом и вымысла было больше. Егорыч, проживший долгую и интересную жизнь, предпочитал рассказывать небылицы. Почему? Может быть, он считал, что сказка красивее действительности? А может быть, верил, что так было, или хотел в это верить? Его любили слушать. Даже бывалые моряки не перебивали и, наверное, верили. Только потом, когда его истории пересказывали другим, те, другие, ухмылялись и недоверчиво качали головами.

Егорыч сидел у раскаленной печки. Прыгали блики огня на его лице, сморщенном и румяном, как печеное яблоко. Щурился блаженно Егорыч, жевал беззубым ртом кривую трубочку. Не хватало Егорычу слушателей.

Хлопнула дверь, вошел облепленный снегом третий штурман Монич. Обрадовался Егорыч.

— Раздевайся, садись, грейся! А у меня кости ломит. К непогоде, должно. Так же было перед знаменитым тайфуном в тысяча девятьсот пятом году. Плавал я тогда боцманом на…

Оборвал Монич старика:

— Егорыч, оформляй отход. Снимаемся в двадцать два на Владивосток.

Заморгал Егорыч, запыхтел трубочкой, проковылял к столу, пошуршал бумагами, поворчал:

— Штамп куда-то запропастился, растудыт его…

Квадратный большой штамп с ручкой-шариком лежал на углу стола. Монич подошел, взял штамп, подышал на резинку, отпечатал сиреневый оттиск на обороте судовой роли.

— Вот и все. Расписывайся, Егорыч.

Егорыч взял ручку, долго приноравливался негнущимися пальцами с панцирными ногтями и, наконец, вывел фамилию.

— А документы у вас в порядке?

— Конечно. Идем на ремонт во Владивосток. Новый год в «Золотом Роге» справлять будем. — Собрал Монич документы в портфель, щелкнул замком. — Прощай, Егорыч.

Старик сосал погасшую трубку, согнутый, морщинистый. Руки — как клешни у краба. Схватил Монич обеими ладонями узловатые пальцы, потряс. Жаль, времени нет послушать Егорыча.

— А действительно в девятьсот пятом перед тайфуном была такая погода?

Оживился было старик, обрадовался. Очень уж интересная история! Но Монич помахал рукой, вышел.

Снег валил по-прежнему. Кучи угля, причалы, пароход «Ладога» покрылись пеленой, искрились в свете прожекторов. Морозило. Плескалась черная вода, пожирала снег. Монич подходил к «Ладоге». Что-то не по себе стало ему от этого снега, от этой тишины, от воспоминаний Егорыча. Доложил капитану, услышал обычное «добро». И тогда легко, хорошо стало Моничу, как в старом, обжитом доме.

Отдали последний кормовой швартов. Плеснула светом распахнутая дверь дежурки. Старик с седыми космами бежал, переваливаясь, к пароходу. Смешно взмахивал руками, кричал:

— По телефону! Штормовое предупреждение!

Капитан Шалов не услышал старика, не увидел и перешел на другое крыло мостика.

Старпом Зорин и капитан Шалов плавали вместе уже два года. Они, как говорится, «сплавались», хотя были совершенно разными людьми. Капитан Шалов имел старую капитанскую закваску. Он был честен, прям и немного черств, считал, что внеслужебные разговоры разлагают дисциплину. Команда слышала он него только слова команд или распоряжений. В его внутренний мир проникнуть было нельзя. Всегда спокойный и невозмутимый, он был непроницаем для подчиненных.

Старпом Зорин был его противоположностью. Высокий, угловатый и сутулый, он не имел той выправки, что бросалась в глаза у капитана Шалова. Тонкое, нервное лицо, ясные голубые глаза, вьющиеся волосы были бы к месту скорей поэту, чем моряку, штурману. А улыбка, простая и добрая, располагала всех к старпому Зорину. К нему тянулись люди, и каюта старпома никогда не пустовала. И боцман за деньгами в долг, и матрос, потерявший девушку, и штурман, получивший капитанский разнос, — все шли к старпому.

За два года старпом и капитан хорошо поняли друг друга. Капитан знал, что ему не хватает теплоты, а людям она нужна. Старпом знал, что ему не хватает требовательности и той командной струнки, которая так необходима на флоте и которая в избытке водилась у капитана. Старпом и капитан не дружили, как это бывает у моряков, но они были нужны друг другу. «Сплавались», одним словом.

Прошли волнолом. Старпом стоял в рубке и через плечо капитана смотрел, как тот прокладывает курс на маяк Низменный у Приморского берега. Мысы, устья рек, звездочки маяков казались на карте совсем близкими.

— Глеб Борисович, — сказал капитан. — Распорядитесь производить замеры льял правого борта каждые два часа. Если погода изменится, пусть доложат мне. — Капитан сошел с мостика.

Прежде чем вслед за капитаном тоже сойти, старпом подошел к барометру и постучал по стеклу согнутым пальцем. Стрелка дрогнула и прыгнула на два деления вниз. Странно… Стоял штиль, и снег по-прежнему падал крупными хлопьями.

В четыре утра старпом заступил на вахту. Судно раскачивалось, но ветра не было. Снегопад прекратился. Над горизонтом в южной четверти поднялся голубоватый Сириус. Созвездие Ориона повисло над фок-мачтой. На норде и норд-весте звезд не было. Там горизонт закрыли черные тучи. Вахту принимал старпом от второго штурмана.