Признаюсь, сердце мое сжалось, когда я натянул старые, испачканные ржавчиной варежки. Словно они что-то отсекли в моей жизни. Было такое мгновение, когда мне вдруг захотелось плюнуть на все и потребовать, чтобы нас перевезли на берег. Но нам крикнули:

— Эй, давайте сюда!

И я покорно и даже с каким-то испугом пошел на зов. С Петькой мы не разговаривали, но по его вытянувшемуся лицу я видел, что и ему не по себе. А Иван Игнатьевич по-прежнему нас не замечал.

— Маша, — обращался он к помшкипера, — пошли кого-нибудь, пусть принесут аншпуги… Маша, покажи, какой трос надо разматывать.

Первый раз в жизни чувствовал я себя таким незначительным человеком. Пошатнулась моя уверенность в собственной силе и ловкости. Я не сразу понимал, чего от меня хотят, изо всех сил тянул канат в сторону, противоположную нужной, плохо ориентировался в темноте и совсем терялся, выслушивая замечания вроде: «Да не сюда! Повылазило, что ли? Ничего не понимают!»

Раза два, когда я неуклюже принимался за работу, меня решительно отталкивала Маша, у которой неожиданно оказались твердые локти и жесткие сильные плечи. Вот никогда не думал, что работа такая азартная штука и что она так меняет людей. Особенно поражал меня Иван Игнатьевич. Спокойного, уравновешенного, немного неуклюжего человека, каким я его привык видеть на берегу, и в помине не было. По палубе стремительно двигался сухой широкоплечий моряк в расстегнутом кителе. Вены на лбу его зло набухали, и, когда ему надо было куда-то пройти, он шел прямо на человека, не ожидая, пока уступят дорогу.

Буксирный пароход привел еще одну баржу, такую же большую, как наша. Он бросил ее, метров тридцать не дотянув до нужной точки. Бухнул в воду тысячекилограммовый якорь. С парохода закричали:

— Эй, на баржах, счаливайся! Шевелись!

Иван Игнатьевич, настороженно следивший за маневрирующим буксиром, тотчас схватил мегафон.

— Скоро кошки гуляют! — кричал он. — Где баржу, пароходники, поставили? Теперь сами счаливайтесь!

С парохода ответили руганью. Но все же в конце концов стали разворачиваться кормой к барже и сдавать вниз по течению.

Однако победа в споре не до конца удовлетворила Ивана Игнатьевича (потом я узнал, что он, проплававший много лет на баржах и однажды упустивший возможность перейти на пароход, очень ревниво относился к командам самоходных судов).

— Давайте сюда! — впервые обратился он прямо к нам с Петькой. — Что они на этой калоше думают? — махнул Иван Игнатьевич в сторону маневрирующего парохода. — Мы и сами справимся!

Не знаю, как Петька, а я сразу почувствовал себя приверженцем несамоходного флота. Иван Игнатьевич, Маша, Петька и я — вчетвером мы яростно впряглись в канат, переброшенный с соседней баржи, но долго не могли сделать и полшага вперед. С парохода кричали насмешливо:

— Ну и команда — четыре лошадиных силы! Шкипер, навались!

В самом деле, попытка сдвинуть сооружение, в трюмы которого входит груз двух товарных поездов, силою четырех человек должна была выглядеть нелепо. Я тянул изо всех сил, даже хрипел от натуги, но тоже думал, что Иван Игнатьевич погорячился, и ожидал, когда он наконец бросит канат, чтобы бросить его самому. И вдруг — с парохода все еще продолжали издеваться над нами — баржа пошла. Она пошла так медленно, так плавно, словно тронулась не нашими усилиями, а сама собой.

— Эй, на калоше! — торжествующе прохрипел Иван Игнатьевич. — Отворачивай в сторону, расшибем!

Я тоже кричал что-то победное, безумно-веселое и, кажется, никогда так глубоко, каждым своим мускулом, не был уверен в беспредельности человеческих возможностей.

Много еще пришлось нам поработать в ту ночь: выхаживали ручной лебедкой тяжелые кормовой и носовой якоря, тянули толстые металлические канаты, скользкие от смазки, колющие ладони острой щетиной заворсившихся проволочек, счаливались с двумя баржами. И все это время я находился под радостным впечатлением удивительного открытия: оказывается, я с Петькой и еще двумя, по-видимому, не очень сильными людьми могу, если захочу, сдвинуть с места и протянуть на некоторое расстояние громадную баржу длиной в сто и шириной в пятнадцать метров! Я с нетерпением ждал минуты, когда без помех поговорю об этом с Петькой. Но только в два часа ночи мы, наконец, закончили все работы, и пароход, ушедший в темноту на длину стометрового троса, погнал к нам тяжелую крутую волну — потянул караван вверх по Дону.

— Ну, пока все, — сказал Иван Игнатьевич.

Он снял китель, вытер тыльной стороной кисти лоб и, сильно припадая на больную ногу, медленно пошел в каюту. За ним ушли помшкипера Маша и девушка-матрос Вера, с которой мы еще и не успели познакомиться. Мы с Петькой остались на палубе вдвоем. На пароходе потушили прожектор, и вокруг нас, будто притянутая водой, сгустилась такая темнота, что ни самой воды, ни того, куда мы плывем, разобрать было нельзя. Но если смотреть на город — а мы только туда и смотрели, — то там, наоборот, за огнями не было видно того, что они освещали.

Поставив ногу на кнехт, Петька пристально следил, как постепенно крутой лесистый поворот берега закрывал городские огни. Вот их совсем не стало видно, и только за горизонтом, упираясь в низкие облака, зажглось бледное электрическое зарево. Я положил Петьке руку на плечо. Он обернулся ко мне со странным выражением лица.

— По-моему, всякий нормальный человек назвал бы нас идиотами, — сказал он.

— «Смешные птицы!» — гордо процитировал я горьковского Ужа.

Петька отер пот с лица и некоторое время внимательно меня рассматривал. Потом вдруг нагнулся, с трудом стащил с себя мокрую рубашку и сунул мне ее под нос:

— Понюхай, чем пахнет романтика!

И я понял, что он зол. Тогда и во мне закипело непонятное раздражение. Я почувствовал, что сильно устал за эти часы, хотел что-то ответить Петьке, почему-то обругать его, но промолчал.

Город уходил все дальше и дальше, поворот сменялся поворотом, а мы все стояли, ожидая, когда потухнет зарево. Но прошло больше часа, а в той стороне, где лежал наш город, небо светилось все так же ярко.

— Ты скажи, какая сила! — проговорил Петька. — Сколько энергии, вот ведь никогда не думал.

Осторожно, обходя кнехты, спотыкаясь о бухты тросов, мы пробрались к себе в каюту, побросали на койки одеяла и под шорох воды за бортом, под таинственное поскрипывание металлических частей баржи заснули.

Но спать долго не пришлось. Что романтика пахнет по́том, мы узнали в первые же часы плавания. Скоро нас разбудили крики на палубе. Мы выскочили наружу сонные, испуганные, тревожно прислушиваясь к частым гудкам, которыми, как нам казалось, буксирный пароход предупреждал экипажи барж о близкой опасности. Ночь по-прежнему была непроглядно черной. Потом справа, на берегу, показался огонек, и кто-то скомандовал:

— Здесь, давай!

Мы услышали, как упал в воду буксирный трос соседней баржи, и она, постепенно теряя инерцию, отстала от нас. А мы опять тянули канаты, счаливались с другой баржей и, слушая чью-то громкую перебранку, удивлялись, как в этой темноте можно что-то разобрать. А еще через полчаса пришла наша пора оставить караван. Опять была беготня, крики, опять сбрасывали кормовой, и носовой якоря. Огоньки каравана, словно по воздуху, уплыли вперед, и вокруг нас сомкнулась полная темнота и тишина. Тишина эта была странной и тревожной, потому что мы знали: и справа, и слева, и впереди — река с сильным, быстрым течением.

А утром оказалось, что мы стоим, уткнувшись носом в невысокий берег. Ближайшие деревья, нависающие над водой, можно багром достать. Вода у берега с зеленоватым отливом, а по всей реке — легкая прудовая рябь. И все это пахнет удивительно.

Мы с Петькой сделали зарядку, разделись и прыгнули в уже по-осеннему холодноватую воду. Но поплавали недолго — нам все время казалось, что вот-вот из каюты выйдет Иван Игнатьевич и прикрикнет на нас. Однако первыми на палубе появились помшкипера Маша и Вера, такая же невысокая, как Маша, только куда более плотная и крепкая, с копной совершенно белых волос и загорелыми босыми ногами. Петька неотрывно и с любопытством смотрел, как она, перегнувшись через борт, умывалась. Я тоже смотрел, хотя изо всех сил старался отвернуться.