Спустя несколько дней после того, как рота получила пополнение из двадцати восьми разведчиков, командир бригады вызвал Глушецкого и приказал послать взвод за «языком».

За «языком» пошел Семененко, взяв с собой не взвод, а всего десять разведчиков. Он объяснил Глушецкому, что еще несколько дней назад облюбовал одну пулеметную точку на Безымянной высоте, которую можно будет блокировать небольшими силами. Гриднева он не взял с собой. Батю мучил застарелый суставной ревматизм. Глушецкий хотел отправить его в госпиталь, но Гриднев упросил оставить в роте. Большую часть времени он проводил в блиндаже повара, грелся у котла и парил в горячей воде руки и ноги. Несмотря на боль, Гриднев по-прежнему бодрился, а о своей болезни говорил с насмешливой злостью. Сказать, что теперь он стал бесполезным для роты, было нельзя: он помогал повару, проводил беседы с разведчиками, находил себе массу других дел.

После ужина, когда Семененко и отобранные им разведчики стали собираться в ночной поиск, в блиндаж к Гридневу зашел Коган.

— Как ты думаешь, Артем, — сказал он, присаживаясь на кирпич, — я воюю не хуже коммунистов?

Несколько озадаченный таким вопросом Гриднев ответил:

— Боец из тебя добрый, дай бог каждому быть таким. Только зачем ты задаешь такой вопрос?

— Тут, Артем, щекотливое дело. — Коган почесал в затылке и в нерешительности проговорил: — Думаю, вступать мне в партию или воздержаться? Замполит советует. Как ты думаешь?

— Крученый ты, Еська, хоть и гречка в волосах цвести начинает, — задумался Гриднев. — Подумать надо, будет ли партии польза от тебя?

Коган вздохнул:

— В биографии у меня пятнышки, Артем. После гражданской войны я демобилизовался и на завод поступил. Время голодное было, а я женился в ту пору. Вижу, честно не проживешь, можно сыграть в деревянный бушлат, и подался на барахолку делать свой гешефт. А что я теперь в анкете напишу — два года спекулянтом был? Это таки из биографии не вычеркнешь. Потом, правда, поступил на бойню. В анкету это хорошо запишется. А во время войны опять пятнышко — в штрафной побывал. И дисциплина у меня, брат, не совсем чтобы…

— Такой вопрос к тебе, Иосиф, — покручивая усы, пытливо посмотрел Гриднев в его глаза. — Вот станешь ты коммунистом. А будешь ли лучше?

Пожав плечами, Коган неуверенно сказал:

— Ответственность, конечно, буду чувствовать, однако, сам знаешь, характер у меня петушиный. Но я, не задаваясь, скажу, что в душе я всегда был беспартийным большевиком. А почему? Потому, что всегда стоял за советскую власть, за которую воевал в гражданскую воину, и никакой иной партии не признаю, кроме Коммунистической.

— Этого еще мало, — усмехнулся Гриднев.

Когана окликнул Семененко.

— Иду, — отозвался он и пошел к выходу. Обернувшись, с кривой усмешкой сказал: — Сегодня во сне Одессу видел, по Дерибасовской с женой гулял. Как думаешь, к добру это или нет? Проснулся — и такая тоска напала…

— Вернешься, завтра поговорим, — надевая сапоги, проговорил Гриднев. — Рекомендацию я тебе, конечно, дам.

Он вышел вслед за Коганом и подошел к группе разведчиков. Было уже темно. Накрапывал мелкий дождь. На передовой взлетали ракеты, освещая землю бледным неживым светом. Слышался дробный стук немецких пулеметов на всех участках обороны.

— Документы кому сдали? — спросил Гриднев.

— Замполиту, — ответил Гучков.

— А ложки?

— Ложка — личное оружие, и с ней боец не расстается до смерти, — под смех разведчиков заметил Кондратюк.

— Правильно, службу знаешь, — одобрил Гриднев. — Запасливый солдат с ложкой не расстается. В нашей МТС, помню, был такой случай…

— С комбайнером? — перебил его Кондратюк.

— Точно. Откуда знаешь?

— Уже рассказывал.

— Вот память, — огорчился Гриднев. — Стареть, похоже, начинаю.

Логунов с сочувствием проговорил:

— Переходить надо вам, батя, в комендантский взвод при штабе. Там полегче.

— Немного рановато, — возразил Гриднев. — Вот возьмем Севастополь, дойдем до границы — тогда, конечно, можно и в обозе послужить.

— Тогда и войне конец, — сказал Гучков.

— Нет, ребята, конца еще не будет, — покачал головой Гриднев, — Придется и за границу наведаться.

— Была нужда, — раздался чей-то голос.

— Какому это несмышленышу нет нужды? — Гриднев вытянул голову и обвел всех глазами. — Охотник, когда подобьет хищного зверя, идет до его логова и там уничтожает. Мы должны фашистов не только прогнать из нашей страны, но и уничтожить в ихней берлоге. Иначе все начнется сначала.

— Пожалуй, ты прав, батя, — сказал Гучков и вздохнул. — Пока Гитлер и его компания живы, покоя не будет. Придется топать до Берлина.

Из блиндажа командира вышел Семененко.

— Пошли, — отрывисто бросил он.

Через минуту разведчики исчезли в темноте.

Гриднев постоял немного и пошел в блиндаж.

Вскоре с передовой вернулся Крошка с тремя разведчиками, находившийся весь день на наблюдательном пункте стрелковой роты. С собой они привели какого-то человека, одетого в гражданскую одежду. Оставив его с разведчиками у входа, Крошка вошел в блиндаж командира роты. Согнувшись чуть не вдвое и опасливо покосившись на бревна в потолке, о которые уже не раз стукался головой, он доложил:

— Вернулся. Все в порядке. Привел перебежчика.

— Садись, лейтенант, — сказал Уральцев. — Тебе уже говорили, чтобы садился сразу, как входишь. А то опять шишку набьешь.

Лейтенант сел на табурет.

— Теперь рассказывай.

— Перебежчик в гражданском, но говорит, что он сержант и высаживался в Южную Озерейку. Просит, чтобы его доставили к начальству.

— Давай его сюда, — распорядился Глушецкий, заинтересовавшись.

Уральцев подошел к двери и позвал перебежчика. Тот вошел и остановился у входа. Был он грязен, с заросшим щетиной лицом. Правая щека чуть подергивалась.

— Моя фамилия Ордин, — сказал он, чуть заикаясь. — Был сержантом в штрафной роте, которая высаживалась в Южной Озерейке. С нами высаживался из штаба капитан второго ранга.

— А как его фамилия? — живо спросил Глушецкий.

— Медведкин. Он убит.

— Убит?! — вскочил Глушецкий, словно ужаленный.

— На моих глазах, — подтвердил Ордин.

Глушецкий прикусил нижнюю губу. Известие о смерти Медведкина поразило его.

Ордин вынул из голенища сапога две мелко сложенные бумажки и протянул старшему лейтенанту. Развернув их, Глушецкий узнал на одной размашистый почерк Медведкина. На второй по-немецки был напечатан на пишущей машинке какой-то приказ. Медведкин писал: «Доставить командующему флотом. Немцы знали о нашем десанте все. В подтверждение прилагаю приказ немецкого командования, который взят мной у убитого немецкого офицера. В приказе перечислены все наши корабли, все части, принимавшие участие в десантной операции, указан даже час высадки. Нам устроили засаду. Немцы обладают большим количеством артиллерии. Считаю, что делать вторую попытку высадить здесь десант бессмысленно. Мы будем прорываться и уйдем в горы. Медведкин».

— Вот оно что! — ахнул Глушецкий. — Объясните, сержант, как эти документы оказались у вас? Почему так поздно перешли передовую?

Ордин рассказал, что Медведкин приказал ему спрятать документы в голенище сапога и пробраться через оборону немцев к своим. Он указал маршрут через перевал Маркотх. Спустя минуту Медведкин был убит снарядом. Ордин сумел проскользнуть мимо вражеской засады и уйти. Но в одном селе голод заставил его войти в хату. Там оказалось два немца. Он убил их, но и сам получил пулю в ногу. Идти стало невозможно. Одна женщина спрятала его в сарае. Рана заживала медленно, и он больше месяца не мог подняться. Жители села сообщили ему о существовании десанта на Мысхако. Поэтому он, когда рана зажила, пошел не по маршруту, указанному Медведкиным, а на Мысхако.

— Пойдем к полковнику, — выслушав его, сказал Глушецкий.

Он вызвал старшину и приказал накормить Ордина и переодеть в военную форму.

Спустя некоторое время в блиндаж вошел старшина и доложил, что Ордин накормлен, одет и ожидает у входа. Глушецкий надел шапку и пошел в штаб.