Не поднимая головы, полковник махнул рукой:

— Можете идти.

Но когда Игнатюк повернулся, полковник остановил его:

— Вот что, начальник четвертой части. — Он в упор посмотрел на него: — Будем считать, что проверка Логунова закончена, Он получил ранение и сейчас находится в санбате, завтра оформите наградные листы на Семененко и Логунова. Вы меня поняли?

— Так точно.

Полковник возвысил голос:

— И если еще… Впрочем, идите.

Он проводил его глазами и, когда дверь за ним закрылась, повернулся к Семененко.

— Все же потерн большие, — огорченно покачал он головой.

Вынув пробку из бутылки, которую поставил на стол ординарец, полковник наполнил стаканы вином. Подняв свой стакан, он сказал:

— За упокой твоей мамы, Павло, и за здоровье живых матерей, чьи сыновья сражаются на фронте с фашистской нечистью.

Выпив стакан до дна, полковник с задумчивым видом стал набивать табаком трубку.

— А мою мать белогвардейцы шомполами запороли. Было это в девятнадцатом году в станице Пашковской, — проговорил он хмурясь, потревоженный воспоминаниями. — Я в то время был командиром взвода конной разведки в Стальной дивизии, которой командовал Жлоба. Дал я тогда клятву рубать беляков и прочую нечисть, которая мешает трудовым людям жить. И до сих пор ту клятву помню и до самой смерти не отступлю от нее.

Некоторое время Громов молчал, усиленно дымя трубкой. Семененко хотел сказать, что он тоже дал клятву, но вместо этого произнес:

— Севастополь освободим, тогда буду просить отпуск.

— Отпущу, — кивнул Громов.

В дверь постучали. Вошел начальник штаба и доложил:

— Прибыл подполковник из штаба фронта.

— Чего ему надо? — недовольно спросил Громов.

— Точно не знаю. Спрашивал, какие у нас артиллерийские средства, наличие людей в батальонах, намерены ли завтра продолжать наступление. Пригласить его сюда?

— Сюда не надо. Пусть побудет у тебя. Через несколько минут приду.

После его ухода он разлил по стаканам оставшееся в бутылке вино.

— Выпьем-ка, Павло, за Севастополь.

Трудно найти свою бригаду или дивизию во время наступления, когда ты возвращаешься из отпуска, из командировки или из госпиталя. Появишься в указанный комендантом населенный пункт, а там и след простыл от твоей части. Начинаешь гадать по карте, выспрашивать солдат, матросов, офицеров встречающихся на дорогах. Прибываешь туда, куда показали карта и встречные, но вдруг выясняется, что тут уже другая часть, а твоя где-то справа или слева. Спешишь туда, а там говорят, что твою вывели во второй эшелон или на формирование. Поворачивай обратно.

В таком положении оказался Николай Глушецкий. Третьи сутки он разыскивал свою бригаду. Но каждый раз, приезжая в указанный населенный пункт, находил только следы. Не всегда удавалось примоститься на попутную машину. Чаще приходилось передвигаться пешим порядком.

Фронтовая дорога в конце концов привела Глушецкого в Анапу.

Маленький курортный городок походил на древние развалины. Идя по улице, Глушецкий видел взорванные и сожженные здания. В городе стоял запах гари. С телеграфных столбов свисали рваные провода, под ногами хрустели осколки стекол. На некоторых домах висели объявления со знаками свастики.

Несмотря на разрушения, город выглядел празднично. Над многими домами развевались красные флаги. Значит, верили люди в освобождение и хранили символ советской власти.

Около двухэтажного, чудом уцелевшего дома стояла большая группа гражданских людей. Подойдя ближе, Глушецкий увидел, что они окружили двух пожилых мужчин в полувоенной форме и оживленно о чем-то говорили с ними.

Приглядевшись, Глушецкий в изумлении остановился. Один из них походил на Тимофея Сергеевича. Да это он и есть! Зачем он приехал сюда из Сочи? Почему-то сбрил усы. Протиснувшись ближе, он крикнул:

— Тимофей Сергеевич!

Тот обернулся:

— Николай! Вот так встреча!

Он обнял его.

— По глазам вижу — удивлен. А удивляться нечему. Прислан сюда крайкомом партии на работу.

— Да вы же…

— Староват, хочешь сказать, — усмехнулся Тимофей Сергеевич. — Верно, немного староват, но не дожидаться же, когда молодые вернутся с фронта. Восстанавливать советскую жизнь в освобожденных районах надо сейчас, не дожидаясь конца войны… Людмила Павловна, — повернулся Тимофей Сергеевич к одной из женщин, — проводите капитана ко мне. Ты, Николай, иди с ней и дожидайся меня. Я через несколько минут приду.

Комната, куда привели его, была просторна. У стен стояли две кровати, застланные серыми солдатскими одеялами. Видимо, Тимофей Сергеевич жил не один. У окна письменный стол, на нем графин с водой, газеты. Рядом потертый диван. У дверей на табуретках ведро с водой, таз. Стены голые, давно потерявшие свой цвет. Но и эта невзрачная обстановка для фронтовика казалась верхом уюта.

Глушецкий скинул вещевой мешок, умылся и сел за стол.

Тимофей Сергеевич не заставил себя ждать.

— Рад видеть тебя, — заговорил он, снимая фуражку и вытирая платком потный лоб. — А у меня сейчас забот полон рот.

В гимнастерке с отложным воротником, в темно-синих галифе, заправленных в хромовые сапоги, он выглядел стройнее и даже моложе. Глушецкий, привыкший видеть его в мешковатом костюме, сказал ему об этом. Тимофей Сергеевич усмехнулся:

— А меня обстоятельства заставляют выглядеть моложе. Видишь, даже усы сбрил.

Николай спросил о матери.

— Бодрится, каждый день ходит в госпиталь, — стал рассказывать Тимофей Сергеевич. — Чтобы ей не было скучно, я привел ей квартиранта. Бывший комиссар, потерял на фронте руку, сейчас в горкоме партии работает. Молодой, веселый. С ним скучно не будет. С питанием у нее все в порядке. Хлебную карточку имеет, получает паек. Я договорился в партизанском штабе, чтобы время от времени кто-нибудь приходил к ней и говорил, что муж ее жив и здоров.

Глушецкий поднялся, взял вещмешок.

— Мне пора. Надо быстрее разыскать свою бригаду.

Тимофей Сергеевич проводил его до калитки. Прощаясь, он сказал:

— Фашистские варвары нанесли большой ущерб городу. Взорваны почти все крупные здания, пляж заминирован. Население голодает. Надо налаживать жизнь. Между прочим, немецкий комендант Анапы майор Маттель и его помощник не успели удрать, пойманы. Будем судить всенародно.

Он обнял Николая и поцеловал в щеку.

— Как это говорят на флоте: семь футов под килем и попутного ветра, — улыбнулся он.

Глушецкий пошел разыскивать комендатуру.

Он шел под впечатлением встречи с Тимофеем Сергеевичем. «Как подействовала война на некоторых людей, — думал он. — Годы болезни согнули Тимофея Сергеевича, но настали грозные дни — и он выпрямился, как стальной прут. Откуда у него появилась необыкновенная энергия, сделавшая его похожим на хорошо заряженный аккумулятор? Действительно, великая цель рождает великую энергию». Глушецкий был поражен его душевной бодростью, молодостью духа.

Комендатуру Глушецкий разыскал быстро. Там сообщили, где находится бригада полковника Громова.

Первым встретился ему капитан Игнатюк. Он стоял на крыльце одноэтажного дома и со скучающим видом курил папиросу. Увидев Глушецкого, капитан оживился, окликнул:

— Глушецкий! Жив, здоров? Рад приветствовать вас.

Глушецкий недолюбливал этого человека, но сейчас и ему обрадовался. Наконец-то в своей бригаде!

— Зайдите ко мне, — предложил Игнатюк. — Полковника сейчас нет, уехал в штаб фронта.

Он привел в свою комнату. Первое, что бросилось в глаза Глушецкому, были чемоданы и ящики. На каждом чемодане наклеены листы белой бумаги с надписями, указывающими, что находится в чемоданах. Все это были дела строевой части. Посреди комнаты стоял письменный стол, а на нем большие гроздья винограда, стеклянный графин, наполненный чем-то мутно-зеленым, и две алюминиевые кружки. Кивнув на виноград, Игнатюк сказал: