— Так-то вот. Керчь наша.

Он подозвал Глушецкого и, развернув карту, сказал:

— Не будем терять времени. Немцы драпанули на вторую линию обороны, на Турецком валу они рассчитывают задержаться и выиграть время для приведения в порядок своих разбитых войск. А мы не дадим им ни часу передышки, на их плечах надо ворваться на Турецкий вал. Берите взвод разведчиков — и вперед. Первый батальон будет штурмовым, поддерживайте с ним связь. Двигаться по этому маршруту, мой КП будет вот здесь. Все ясно? Шагом марш.

В это время подъехал мотоцикл, с него спрыгнул армейский офицер связи, подбежал к командиру бригады, козырнул и протянул пакет.

— Еле разыскал вас, — с удовлетворением сказал он.

Громов разорвал пакет, прочел, нахмурился и крикнул:

— Глушецкий, ко мне!

Когда тот подбежал, сказал:

— Отменяю приказание. Свыше приказывают закрепиться на западной окраине. Вперед ушли другие части.

— Танкисты рванули, — подтвердил офицер связи.

Несколько минут полковник молчал, хмурясь. Потом подозвал всех офицеров, прочел им приказание и, в раздумье почесывая бороду, заговорил:

— Передать в батальоны: отдыхать. Пусть матросы поспят. Подтянуть тылы, обеспечить завтрак. Оборону занимать не будем. Чувствую, что отдых будет недолог. Если пехота села на танки, то немцы не успеют закрепиться на Турецком валу. Но мы не должны забывать, что там, за этим валом, в пятидесяти километрах находятся Ак-Монайские позиции. Это очень выгодный рубеж, он перекрывает наиболее узкую западную часть Керченского полуострова.

Уральцев посмотрел па карту, которую держал развернутой начальник оперативного отдела. Ак-Монайский рубеж шел от селения Ак-Монай к юго-западу до железнодорожной станции Владиславовка и упирался своим правым флангом в побережье Черного моря в районе селения Дальние Камыши. Пересеченный характер местности, крупное озеро Ачи восточнее Владиславовки создавали выгодные условия для эшелонированной обороны. На карте было обозначено большое количество дотов, дзотов, пулеметных точек, противотанковых рвов, артиллерийских позиций.

Он сел на порог разбитого дома и стал писать первую корреспонденцию с крымской земли. Писал коротко. Хотелось воспользоваться присутствием офицера связи из штаба армии. Через полчаса корреспонденция была написана, и он попросил передать ее в редакцию. К нему подошел Глушецкий и предложил пойти к разведчикам. Уральцев, подумав, сказал:

— Пройдусь по городу. Может, найду дом, где живет семья Гриценко. Вернусь часа через три-четыре. «Жди меня, и я вернусь», — улыбнулся Уральцев. — Надеюсь, не опоздаю.

— Вздремнул бы лучше.

— Не идет сон.

Через несколько минут Уральцев шагал по улице.

Глушецкий проводил его взглядом, а потом пошел в роту разведчиков, которая располагалась в двух кварталах от КП.

Пока в городе шла стрельба, на улицах не было видно ни одного гражданского человека. Но сейчас люди покинули подвалы машут солдатам и матросам, подбегают к ним, обнимают, целуют, на их лицах слезы. Глушецкий отметил, что людей не так много. Он не удивлялся этому, знал, что больше половины населения города гитлеровцы угнали или уничтожили.

Около одноэтажного кирпичного дома, окна которого были забиты досками, а крыша снесена, стояли две женщины и махали красными платками. «Где они хранили эти платки? Ведь рисковали», — подумал он.

Вдруг одна из этих женщин бросилась к нему с криком:

— Глушецкий, Коля!

Глушецкий остановился и недоуменно посмотрел на нее. Что-то было знакомое в ее голосе, черные большие глаза напоминали кого-то, но кого — никак вспомнить не мог. На лице женщины шрам, землистого цвета щеки запали, на плечах мужской серый пиджак, такого же цвета грязная, оборванная по краям юбка, на ногах большие солдатские ботинки. Вся она тощая, высохшая, жалкая.

Она прильнула головой к его груди и зарыдала. Глушецкий смутился.

— Ну зачем же плакать? Перестаньте, право. Теперь все позади…

Она подняла голову и проговорила сквозь рыдания:

— Неужели не узнаешь? Это я, Таня.

Таня! Боже мой, да ведь это действительно Таня. Но в каком виде! У Глушецкого на какое-то мгновение пропал голос. Разные встречи были у него за годы войны, но эта потрясла его, пожалуй, больше всего. Более несчастной, измученной женщины он не видел. Сколько же горя она хлебнула за эти месяцы?

Он поцеловал ее и прерывающимся от волнения голосом сказал:

— Верно, Таня, не узнал. Прости.

Таня отстранилась от него, вытерла слезы.

— Что мне делать, Коля? Доверят ли мне теперь снайперскую винтовку?

— Все уладится, — успокоил Глушецкий. — Пойдем к разведчикам.

По дороге Таня рассказала, как была ранена, как попала в плен и как избавилась от лагеря. Четыре месяца она провела в этом доме. В нем жил полицай. Сюда часто приходили попьянствовать румыны и немцы. Полицай занимался спекуляцией, втянул в нее многих румынских и немецких солдат и офицеров. У гитлеровцев он пользовался полным доверием. Но это был партизан. Таню представлял гостям как сестру. Сочинил легенду о том, что в ноябре Таня была ранена при налете советской авиации. Румын, который привез ее и еще нескольких девушек, тоже был связан с партизанами. Но вскоре полицая арестовали, и Тане пришлось скрываться в развалинах домов.

Закончив рассказывать, Таня спросила:

— А как Виктор? Хочу побежать в порт. Может быть, он подойдет на своем корабле…

— Виктор ранен еще в ноябре. В строй, кажется, не вернулся.

Она подняла на него испуганные глаза, в которых застыл немой вопрос.

— Не знаю, что у него за ранение, писем он не присылал, — ответил Глушецкий. — Но ты не волнуйся. Он жив. Сегодня переправим тебя через пролив, а потом доберешься до Геленджика. Там узнаешь.

Таня некоторое время молчала, потом решительно тряхнула головой:

— Не хочу в Геленджик. Скажи, к кому обратиться, чтобы меня опять зачислили снайпером? Хочу воевать.

— Ты? Воевать? Но, Таня, ведь ты…

— Хочешь сказать — больная. Если бы ты знал, Коля, что я видела и узнала за это время! Каждая моя жилка знает, что такое фашизм, какие звероподобные твари эти гитлеровцы. Их надо гнать, как бешеных собак. Пока фашисты ходят по нашей земле, я не могу стоять в стороне…

— Но, Таня…

— Отведи меня куда следует, — нетерпеливо перебила она, — не надо сочувствовать, надо помочь.

— Ну что ж, будь по-твоему, — согласился Глушецкий.

Он привел ее в роту разведчиков. Вызвал Крошку и Безмаса и сказал им:

— Вот Таня Левидова, снайпер с Малой земли, о ней я вам говорил не раз. Семененко и Кондратюк ее хорошо знают. Во время десанта в Эльтиген была тяжело ранена, попала в плен, но из плена ее выручили партизаны, и она все эти месяцы прожила в Керчи. Как военнообязанную, мы должны опять взять ее в ряды Советской Армии. Этот вопрос я согласую с командиром бригады.

А про себя подумал: «Как хорошо, что теперь в бригаде нет Игнатюка. Командир бригады мне поверит».

— А сейчас задача такая, — продолжал Глушецкий. — В течение двух часов Безмас должен обмундировать Левидову. Посмотри в вещевых мешках ребят, может, у кого есть запасные гимнастерки, брюки, сапоги. Найдите снайперскую винтовку. Числить ее в разведроте, с сегодняшнего дня взять па довольствие.

Круглое лицо старшины вытянулось.

— Трудное дело, — зачесал он в затылке. — В роте нет недомерков, все ребята крупные. На ее рост, — он кивнул в сторону Тани, — не найти.

— А я укорочу, — заметила Таня.

Глушецкий повернулся к Тане.

— Вот все вопросы и утрясли, — улыбнулся он. — Устраивает это тебя?

— Еще бы! Я так благодарна тебе, Коля. Будешь писать Гале, передавай от меня привет.

При упоминании о Гале по лицу Глушецкого прошла тень, он перестал улыбаться.

— Галя тоже тяжело ранена, и я не знаю ее адреса.

— Как же так?

— Знаю, что ранена во время бомбежки. Эвакуировали. — Глушецкий встал. — Пойду к командиру бригады — доложить. А ты оставайся тут. В конце дня, думаю, увидимся.