Отозвав Крошку, он сказал:

— Толя, корми ее хорошенько, пусть силенки набирает, а на задание пока не посылай.

Возвращаясь на КП, Глушецкий думал о Тане, о том, даст ли командир бригады согласие на ее зачисление в роту разведчиков.

День освобождения Керчи выдался не только теплым, но даже жарким. Уральцев поминутно вытирал вспотевший лоб. Он пожалел, что не оставил у разведчиков ватный бушлат и не пошел побродить по улицам города в гимнастерке.

Послышался стук кованых сапог. Уральцев поднял голову. По улице шла колонна пленных немцев и румын. Их было много, не менее пятисот. Шли с опущенными головами, грязные, в расхристанных шинелях. Шли молча, только слышно цоканье сапог по булыжникам мостовой. Впереди колонны два наших автоматчика, позади тоже два. Это и вся охрана. Пленные не смотрели по сторонам, словно боялись встретиться с взглядами советских людей.

Пропустив колонну, Уральцев пошел позади. Его интересовали не пленные, а советские люди, стоявшие у домов. У многих из них мешки за плечами. Как потом он узнал, это были жители Новороссийска, Темрюка, Анапы, Тамани. Их насильно угнали в Крым, и теперь они спешат в порт, чтобы переправиться на таманский берег.

Он обратил внимание на их спокойствие. Люди провожали пленных молчаливыми взглядами, никто не замахивался, не бросал камней, не кричал проклятий. Но взгляды их были так выразительны, в них было столько ненависти и презрения, что пленные втягивали головы в плечи, ускоряли шаг.

Только одна старуха, согбенная, сухая, с палкой в руке, перекрестилась и прошамкала:

— Пришел суд господний, пришел. Господи, покарай их за все злодеяния.

Уральцев повернул на другую улицу. Кругом руины, почти ни одного целого дома. «Как в Новороссийске», — подумал он.

На другой улице увидел то же самое — руины и руины. Людей тут не было видно, и Уральцев вернулся на главную улицу, по которой провели пленных. Он решил дойти до порта.

Недалеко от порта стояла большая группа женщин. Подойдя ближе, Уральцев увидел среди них нескольких матросов, которые о чем-то оживленно разговаривали с ними. Прислушался. Усатый матрос с нашивками на погонах старшины говорил:

— Не торопитесь, товарищи женщины. Мы понимаем ваше желание поскорее вернуться домой, но ведь корабли не резиновые, всех зараз не возьмут. Толкучку устраивать не следует, все равно не сегодня, так завтра переправим.

Женщины молча слушали, но когда он умолк, заговорили все разом.

— Обрыдло тут…

— Голодные мы…

— Больные у нас…

Матрос поднял руку:

— Сочувствуем от всего сердца, дорогие вы наши, родные. Насчет питания что-нибудь сообразим. Понимаем как-никак. Среди вас, наверное, и землячки есть.

— А ты откуда родом? — спросила одна женщина.

— Из Абинской.

Женщина обвела вопросительным взглядом других.

— Кто-то, помнится, из Абинской есть.

— Я из Абинской, — отозвалась девушка в рваном ватнике. Серый платок закрывал ее голову до самых глаз.

Лицо матроса расплылось в улыбке.

— А ну, подойди, землячка. Как твоя фамилия?

— Гулевская я, Мариной звать.

— Знакомая фамилия, но тебя что-то не припомню.

— Я же маленькая была, когда война началась.

— Сколько же тебе годков?

— Восемнадцать, — потупя глаза, ответила Марина.

На вид ей было значительно больше. Под глазами и около губ морщины, лицо осунувшееся, остроскулое.

— Как тебя замордовали! — не удержался от горестного восклицания матрос и тут же успокоил ее: — Ничего, на домашних харчах поправишься. Значит, когда я ушел на фронт, тебе было пятнадцать. Вот почему я тебя не знал. — Он протянул ей руку: — Ну, мы это дело исправим, будем знакомы. Меня звать Тимофеем, а фамилия Голиков. Давай обменяемся адресочками. Когда дома объявишься, пришлешь мне письмецо, сообщишь, как добралась, какие станичные новости. Согласна?

— Конечно, — смущенно потупила глаза Марина.

Матрос вынул из кармана листок бумаги, написал на нем свой адрес и протянул Марине.

— Это наша певица, — похвалила ее одна женщина, — немцы угрожали ей автоматом, чтобы не пела.

— Да ну! Спой, Марина! — попросил матрос.

Марина засмущалась, наклонила голову.

Женщины и матросы стали уговаривать ее.

— Сейчас самое время заспивать добрую кубанскую песню.

Марина подняла на матроса глаза.

— Грустные песни мы пели, сейчас другие надо.

Пожилая женщина с остроскулым лицом сказала:

— Спой морякам, пусть знают, какие песни поются в немецких лагерях.

Несколько мгновений Марина молчала, только уголки губ ее вздрагивали, потом прикрыла глаза и запела. Это была песня полонянки:

Кончив петь, Марина заплакала. Плакали и многие женщины. Видать, слишком близка к сердцу эта песня, слишком недавно было все это, о чем пелось в ней, — и колючая ограда, и конвой, и баланда, и унижения, и побои…

Матросы смущенно переминались с ноги на ногу, не зная, что сказать. Не ожидали они, что песня вызовет у людей слезы.

Не по себе стало и Уральцеву. Ему вспомнились слова разведчика Логунова, что надо после войны поставить памятник колхознице. Нет, не только колхознице! Всем женщинам нашей страны! Вот вернутся эти полонянки домой, станут работать для победы, будут ждать весточки от своих мужей, братьев, отцов, плакать над похоронными извещениями. До конца войны не будет у них радостных дней. Но вынесут все, вынесут, перетерпят все невзгоды, горечь разлуки, тяжелый труд, полуголодное существование, жизнь без ласки и веселья. Земной поклон вам, советские женщины!

В порт вошли тральщики и два сторожевых корабля. Матросы побежали к причалам.

Уральцев глянул на часы и зашагал прочь из порта. Прошло уже два с половиной часа, как он бродит по городу. А надо еще разыскать дом раненого разведчика.

Жители указали ему нужную улицу. Она находилась близко. Уральцев через десять минут был уже там. Но как установить номер дома, если домов нет, а только развалины? Уральцев так и не смог найти дом Гриценко. Не было поблизости и людей, у которых можно спросить.

Посидев на крыльце одного разрушенного дома, Уральцев торопливо зашагал на западную окраину города.

Но бригаду на месте он не нашел. Надо догонять.

По дороге мчались на запад полуторки, «ЗИСы», «доджи», «пикапы». Уральцев вышел к дороге «голосовать» проходящим машинам.

В госпитале, куда Новосельцева привезли после ранения в Керченском проливе, хирург сказал:

— Должен огорчить вас: останетесь хромым.

Хромым!.. Новосельцев стиснул зубы, чтобы не закричать: «А куда же я теперь?!» Хромой… Ведь это значит: прощай флот, прощай профессия моряка.

Смириться с этим Виктор не мог. Как только врачи разрешили ему вставать с постели, он начал «вырабатывать походку», чтобы его хромота не бросалась людям в глаза. И это удалось ему. Он стал ходить как старый морской волк — слегка раскачиваясь, словно на палубе в штормовую погоду, неторопливо, придерживая левой рукой трубку во рту. Хирург, когда Новосельцев продемонстрировал ему свою походку, усмехнулся и сказал: