«До каких пор будем мы тут лежать? — в отчаянии подумала она. — Скорее бы что-то происходило — плохое или хорошее, а так продолжаться не может, не хватит сил выдержать».

Тридцать пять мучительных дней и ночей. Тридцать пять…

Сегодня у Тани было особенно тягостное настроение. Почему именно сегодня? Об этом она не задумывалась. Видимо, просто круглая цифра произвела впечатление. А может быть, потому что томило какое-то предчувствие.

После того как матрос из-за занавеси сказал: «Терпи, сестренка, ведь ты морячка» и она замолкла, раздался голос лейтенанта Литова:

— Мы должны приготовиться к худшему. Обстановка нам известна. Гитлеровцы хотят ликвидировать наш плацдарм. А силы десантников тают, пополнения мы не получаем. Что нас ждет?

Все промолчали, только послышалось несколько тягостных вздохов.

Лейтенанта Литова и помкомвзвода Павла Федоренко принесли в подвал на третьи сутки после высадки. Все это время они пролежали на ничейной земле. На рассвете после первой десантной ночи мимо них проходили немцы. Они видели три неподвижные фигуры десантников. Окровавленный лейтенант лежал с раскинутыми в стороны руками. На его ногах убитый Немов, рядом с лейтенантом в скорченном виде Федоренко. Один немец склонился над Немовым, сбросил его с ног лейтенанта и ухмыльнулся: «Капут!» Они сочли убитыми всех троих. К вечеру, когда пошел холодный дождь, Литов и Федоренко пришли в сознание. Но ни тот, ни другой не могли даже повернуться. У Федоренко были ранения в голову, шею и бедро. Осколком ему выбило зубы. У Литова перебиты ноги и одна рука. Позже на его теле насчитали восемнадцать ран. Запорошенные и слипшиеся от крови глаза не раскрывались. Лейтенант решил, что ослеп. С трудом ему удалось раскрыть правый глаз. «Что будем делать?» — тихо спросил его Федоренко. «Будем ждать», — ответил лейтенант. Но ни в этот вечер, ни ночью, ни следующим днем они не дождались помощи. Они не знали, что их уже не ищут, считают погибшими и посмертно представили к награждению орденами. Весь второй день они лежали в полубессознательном состоянии, совсем обессиленные от потери крови, жажды и холода, обреченные на смерть. На третью ночь Федоренко, слух которого обострился, услышал приглушенную русскую речь. Это матросы подбирали трупы своих товарищей.

Напрягая голос, он закричал: «Братки, помогите!» Его голос, тоненький и дребезжащий, услышали.

Справа от Литова лежал командир взвода автоматчиков младший лейтенант Стронский. Это его взвод поддерживал роту Литова в первую десантную ночь. Его тяжело ранило днем, когда взвод отражал контратаки гитлеровцев.

Молчание, наступившее после слов Литова, нарушил Стронский:

— Что ж, приготовимся к худшему. Будем говорить прямо.

Что нас ожидает, если гитлеровцы займут Эльтиген? Расстрел или плен. На эвакуацию надеяться нельзя. Не придут корабли.

— А может, и придут, — с надеждой подал кто-то голос.

— Получится то же, что и на Херсонесе. Сколько там осталось нашего брата, — раздался еще один голос. — Видимо, так оно и есть, что, когда лес рубят, щепки летят. Пушечного мяса, одним словом, на войне не жалеют.

— Ты не прав, Семен, — уже тверже заговорил Литов. — Война есть война, без потерь она не бывает. Не всегда все получается, как хотелось бы командующему армией или фронтом. На этот раз нас постигла неудача. Не нам разбираться в причинах. Разберутся кому положено. А мы свой долг перед Родиной выполним, краснеть не придется. Теперь нам остается одно — достойно встретить то, что нас ожидает. Со смертью мы не раз встречались, не нам бояться ее. Ну, а если плен, то будем и там вести себя, как подобает советским людям. Одним словом, товарищи, наберемся мужества, не забудем, что мы моряки.

«Он правильно говорит, — подумала Таня, — нам грозит смерть или плен».

В подвал доносился грохот от взрывов бомб и снарядов. Все раненые знали, что несколько дней назад гитлеровцы возобновили атаки против десантников, бросили против них танки и самолеты. Новости с передовой раненые узнавали от старшины роты Несвата, который часто приходил проведывать своего командира роты лейтенанта Литова, от врачей, сестер, от вновь прибывших раненых. Поэтому они были в курсе почти всех событий на плацдарме, хотя о некоторых имели превратное представление.

— Что было, то было, что будет, то будет, — изрек один раненый и предложил: — Споем для успокоения души. — И, не дожидаясь согласия, затянул дребезжащим голосом:

Кто-то подхватил басом, потом присоединились еще голоса, и вскоре запели все, кто мог. Пела и Таня. Она пела, закрыв глаза, и песня уносила ее далеко из сырого подвала, и ей казалось, что в ослабевшее тело вливаются силы. Таня даже поднялась и села. Голова не кружилась, и боль в ранах как будто утихла.

В подвал вбежала медсестра Шура Меркулова и остановилась. Видимо, она хотела что-то сказать раненым, но, удивленная, замерла, прислонившись к стенке. И не пошевельнулась до тех пор, пока не был спет последний куплет.

Закончив петь, все затихли, словно унесенные песней в воспоминания. Тем громче прозвучал голос Шуры:

— Убита Галя Петрова.

— Когда, как? — раздались вопросы.

— Бомба упала около санчасти. Галю сразу наповал…

— Бедная дивчина…

Таню будто иголкой кольнуло в сердце. Она откинулась на спину, губы ее дрогнули. «Бедный Костик», — сразу подумала о сыне Гали.

— Помните, ребята, как неделю назад она прибежала к нам, — сказал кто-то. — Осколок от снаряда попал ей в ногу. Сама вынула осколок, залила рану йодом, забинтовала. Мы предложили ей тогда полежать немного, а она ответила: «Мне, ребята, некогда вылеживаться, дел много…»

— Девка была что надо, — раздался другой голос.

— Загубили такую дивчину…

Таня слушала и не слушала. Она будто оцепенела. Перед ее глазами стояла Галина, она видела ее ослепительно белые зубы и большие глаза удивительной голубизны. Но в глазах не было веселья, в них застыло немое недоумение и обида. Было какое-то странное несоответствие беспечной улыбки на губах с выражением глаз. Потом образ Галины потускнел, а перед глазами появился голубоглазый мальчик — сын Гали, которого Таня никогда не видела, но почему-то ясно представляла, какой он есть. Похож, очень похож на маму. И вдруг перед глазами Тани всплыло искаженное от ярости лицо гитлеровца. Оно все ближе и ближе… «Теперь не вырвешься, — злорадно шипит он. — Ухлопали мы твою подругу, теперь за тебя примемся. Тебя будем резать на кусочки…» Он вытянул жилистые руки, чтобы схватить ее. Таня пыталась отодвинуться, но чувствовала, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. А жесткие пальцы уже схватили ее за горло…

Таня пришла в себя от сильного взрыва, потрясшего подвал. Поблизости упала вражеская бомба. Погасли коптилки. Кто-то истошно завопил:

— Дайте свет!

— Без паники, товарищи, — раздался спокойный голос дежурной медсестры. — Будет свет.

Когда коптилки опять засветились, Таня попросила воды. Выпив, она почувствовала облегчение.

К вечеру стрельба и взрывы затихли.

— Не прошли, — со вздохом облегчения сказал Литов. — Еще один день наш.

— Эх, подбросили бы сюда свежую бригаду морских пехотинцев, — сказал кто-то.

— Если бы…

Все, конечно, понимали, что пополнения не будет. Основной десант на Керченском полуострове прочно закрепился, не сумев, правда, освободить Керчь, а вспомогательный десант в Эльтиген сыграл свою роль, и судьба его предрешена. Эвакуировать остатки десанта нет возможности, ибо гитлеровские корабли блокировали Керченский пролив. Остается одно из двух: либо десантники будут драться до тех пор, пока все не погибнут, либо попытаются прорваться по суше на соединение с основным десантом. Но в том и другом случае судьба тяжелораненых будет трагической.

Да, это понимали все находившиеся в подвале и иллюзий не строили.