– Так и задумано, – с улыбкой ответил он. – Пусть Иоанн со своими приспешниками побегает за мной по горам и долам. Только выбьются из сил и понапрасну растратят казенные средства.

– Но на этот раз понапрасну тратить силы и средства пришлось мне, и все ради тебя, – сердито возразил Жан и, наклонившись над корытом, плеснул себе в лицо водой. – Я прочесал все леса между Кентербери и Карлайлом. Заехал сюда дней двенадцать назад, а Эммелина и представления не имеет, где племянничек: говорит, вроде как двинулся на север, а может, и нет.

– Извини, что доставил тебе неприятности. Но с другой стороны, я рад, что даже для тебя оказался таким неуловимым. – Фульк хлопнул Жана по влажной спине. – Пошли. Кувшинчик эля и тетушкин куриный пирог мигом поднимут тебе настроение.

– Господи, да ты, как я погляжу, даже после всего, что произошло, по-прежнему не устаешь радоваться жизни! – съязвил Жан. – Мои новости выслушать не хочешь?

– Разумеется, хочу, но поскольку ты разыскиваешь меня уже недели две, не меньше, то полчаса ничего не решат.

Он щелкнул пальцами, подзывая мальчика-конюха, который катил тачку с грязной соломой из стойл к навозной куче, и приказал тому позаботиться о лошади гостя.

– Ну-ну, как знаешь, – мрачно кивнул Жан, входя вслед за Фульком в прохладу дома.

Он поздоровался с братьями Фицуорин, расцеловал Эммелину и сел за стол, чтобы подкрепиться. Запустив руку под котту, протянул Фульку пакет с печатью Хьюберта Уолтера, архиепископа Кентерберийского.

– Читай, а то у тебя как-то маловато забот, – хмыкнул Жан и набросился на пирог.

Фульк сломал печать и развернул лист пергамента. Почерк писца был аккуратным, стремительным и разборчивым: каждое слово, ясное как день, связывалось с другими в острые, словно боевая стрела, фразы. Фицуорин беззвучно шевелил губами. От напряжения у него задвигалась кожа на лбу.

– Теобальд умер, – наконец сказал он.

Жан кивнул:

– Я был у Хьюберта, когда пришло печальное известие, и присутствовал, когда архиепископ диктовал это письмо. Очевидно, почувствовав себя плохо, Теобальд написал брату, распорядившись немедленно уведомить тебя в случае его смерти.

Фульк сглотнул:

– Теперь женихи наверняка дерутся за его вдову, как свора собак за кость.

Он снова заглянул в письмо. Хьюберт излагал факты с откровенной простотой. Мод вернулась в Англию и отправилась в Кентербери за защитой, но тут приехал ее отец и заявил, что, как ближайший родственник, отвечает за нее.

– Ле Вавасур заграбастает ее земли, а потом продаст Мод самому выгодному претенденту, – с тревогой предположил Фульк.

– И это еще не все. Думаю, и за королевский фавор он тоже поторгуется, – ответил Жан. – Весьма выгодно подложить свою дочь в постель королю Англии. Схватить Иоанна за причинное место, чтобы дотянуться до его уха, – назовем это так, а потом сбыть Мод замуж, но лишь после того, как высочайшая похоть будет удовлетворена и урожай милостей собран.

Фульк вскочил и стремительно подошел к краю помоста. Помотал головой, отгоняя картину, которую не желал видеть. А затем сжал пергамент в кулак и обернулся:

– Мод еще в Кентербери?

Жан запил остатки пирога добрым глотком эля:

– Не знаю. Была там, когда я уезжал, но, как уже было сказано, я ведь больше двух недель провел в дороге, пытаясь тебя найти, а до Кентербери четыре полных дня пути. Без сомнения, милорд Хьюберт постарается сделать все, что в его силах, чтобы удержать Мод у себя, но дольше определенного времени он тянуть не сможет.

Несколько секунд Фульк безмолвствовал, напряженно размышляя, а затем перешел к решительным действиям:

– Сейчас еще только полдень, можно отправиться в путь прямо сегодня. Уже через час будем в дороге, можно ехать и ночью.

– Стало быть, пуховые перины отменяются, – шутливо посетовал Жан, вставая. – Я знал, что, едва прочитав письмо, ты помчишься в Кентербери как ошпаренный. Мне потребуется свежая лошадь. Моя стерла ногу, так что пусть недельку попасется на лугу.

– Возьмешь одну из моих. – Фульк сошел с помоста, чтобы отдать распоряжения.

Жан поймал его за локоть:

– Между прочим, Теобальд все знал про тебя и Мод.

– Что именно? – Дымчато-ореховые глаза Фулька вдруг стали подозрительными.

– Что вы оба оставались верны ему.

– Тогда, надеюсь, он так и не узнал, насколько близко мы подошли к тому, чтобы нарушить эту верность, – парировал Фульк и, не интересуясь тем, что скажет ему в ответ Жан, быстро зашагал прочь.

Мод холодно смотрела на отца:

– Но я вовсе не желаю жить в вашем доме, батюшка!

В траурном черном платье, с накидкой из простого беленого льна, она выглядела как монахиня и чувствовала себя соответственно. Этакая суровая служительница Христа, которую ни пытки, ни муки ада не заставят изменить вере.

– Я, кажется, не спрашивал, чего ты желаешь или не желаешь, – ответил дочери Робер ле Вавасур. – Твой долг – исполнять то, что я скажу. Я знаю, что о мертвых плохо не говорят, но слишком уж покойный муженек тебя разбаловал. А расхлебывать теперь приходится другим.

– Архиепископ не возражает, чтобы я оставалась здесь, под его покровительством.

Мод твердо решила ни в коем случае не выходить из себя. Иначе отец получит лишнее подтверждение тому, что перед ним – истеричка, не способная разумно вести собственные дела.

– Ха! Архиепископ не возражает! – фыркнул ле Вавасур. – Да у него свой корыстный интерес: хочет держать под контролем земли покойного братца, которые достались тебе в наследство.

– А у вас, я так понимаю, нет никаких интересов? Вы, будучи сострадательным отцом, лишь бескорыстно проявляете заботу о скорбящей дочери? – едко поинтересовалась она.

Робер подбоченился:

– Представь себе, именно родительская забота заставляет меня беспокоиться о том, чтобы твоим богатством распоряжались должным образом.

– Я сама в состоянии распоряжаться наследством и, повторю еще раз, не желаю жить в вашем доме. Не хочу, чтобы вы мной управляли. – Мод поджала губы.

– Пока ты снова не выйдешь замуж, твое наследство находится под моим попечительством, как и ты сама. – Его покрасневшая лысина заблестела. – Ты будешь делать, как я скажу, и точка!

Отец и дочь злобно смотрели друг на друга. Они находились сейчас в архиепископском дворце, в маленькой комнатке, вход в которую закрывала портьера. Тяжелая ткань хоть и приглушала голоса, но не могла скрыть от священников, чиновников и монахов, снующих вдоль коридоров по своим делам, что внутри происходит ожесточенный спор.

Мод понимала, что ее загнали в угол, и от этого вела себя еще более дерзко.

– Я воспользуюсь правом церковного убежища, – пригрозила она.

– Ты этого не сделаешь! – захлебнулся от гнева Робер.

Продолжать спор было бессмысленно. Мод пошла было к выходу, но отец крепко схватил ее за руку – она подумала, что теперь, наверное, останется синяк, – и рывком развернул к себе.

– Заруби себе на носу, я заставлю тебя держаться с отцом почтительно! – прошипел он ей в лицо. – Изволь демонстрировать по отношению ко мне любовь и уважение, как и подобает благонравной дочери!

Мод побледнела.

– Нельзя получить то, чего не существует в природе, – процедила она. – С какой стати мне любить и уважать вас, батюшка? Вы вытирали ноги о мою мать, пока та не умерла. Я хоть и была тогда еще ребенком, но глаза-то у меня имелись. Единственная моя ошибка состояла в том, что я считала, будто так устроен весь мир! Но Теобальд показал мне, что не все мужчины издеваются над теми, кто не может за себя постоять. Он выпустил меня на свободу, открыв клетку, и теперь я не собираюсь входить в нее обратно.

Резким движением она высвободилась и, отбросив в сторону портьеру, чуть ли не бегом направилась в главный зал, чтобы только не оставаться один на один со своим мучителем. Ее провожали любопытные и неодобрительные взгляды окружающих. Мод подавила рыдания, вызванные отчасти гневом, а отчасти жалостью к себе. Конечно, в самом крайнем случае Хьюберт Уолтер защитит ее, однако она не хотела целиком полагаться на него. Да, архиепископ очень любил своего старшего брата Теобальда, ее покойного мужа, но нельзя забывать, что Хьюберт крайне честолюбив и наверняка преследует свои интересы, которые вполне могут идти вразрез с ее собственными. Мод понимала, что архиепископ был в какой-то степени и человеком Иоанна, хотя и тут он в первую очередь беспокоился об удовлетворении своих личных амбиций.