Был у мамы ухажер в Улле — есть такое местечко в Витебской области Белоруссии, это ее родина. Однако, приехав в Ленинград погостить у брата Ефима, мама познакомилась с его сослуживцем — демобилизованным моряком-латышом Рейнгольдом Яновичем Лагздынем. За него и вышла замуж, сбежав от белорусского жениха.

На этом повествование про гостевые обеды не заканчивается. Пригласили маму с папой в гости к Басуевым. На званом ужине первым подали суп. Гости съели все до капельки. Мама же, помня историю с белорусским угощением, чуть-чуть попробовав, отодвинула тарелку. Потом принесли еще чего-то, но очень мало. На этом ужин и закончился. Это были голодные послереволюционные годы, примерно 1922-1923 годы.

В 1924 году у моих родителей родилась дочь, но от холода она умерла в роддоме. Если бы не смерть моей сестры, не появилась бы я на свет. В 1928 году родился брат Феликс, через два года — я. После меня мама не оставляла на жизнь зарождающихся братьев и сестер. А их, по маминому счету, должно было быть еще четырнадцать.

Андрей Басуев был первым секретарем города Кронштадта. Когда в 1937 году арестовали моего отца, боясь ареста, он отказался от родства. Впоследствии, рассказывала жена Басуева, очень переживал. Умер рано, но не в застенках НКВД и не в муках, как мой отец и дядя Ефим.

Почему я сейчас вспоминаю эти события из маминой и своей жизни? Потому что пытаюсь понять, что происходило с каждым из нас. Оставшись в подростковом возрасте наедине с собой, я искала тепла в людях, в том числе и отцовского. Помню, как, идя по Затверечью, когда мне было лет восемь-девять, мечтала кроме мамы иметь пусть чужого, но папу. В возникшей ленинградской ситуации я вспомнила про Аркадия Степановича. Я знала, что когда-то он был неравнодушен к моей маме. Когда арестовали отца, мама пыталась спрятаться за его спину. Аркадий Степанович тогда работал поваром в ресторане. Но все боялись энкавэдэшной инквизиции.

И вот 1947 год. Закончилась война. Ленинград пережил блокаду. Адресами своих знакомых на всякий случай снабдила меня мама. В то время они редко менялись у коренных ленинградцев. Аркадий Степанович, как и прежде, жил на Старом Невском в коммунальной квартире. Как мне показалось, он обрадовался, увидев меня. В его взгляде я почувствовала что-то родное, отцовское. Но через минуту его поведение стало другим. Взглянув на меня еще раз, прикрыв за собой дверь в комнату, он быстро ушел и принес из кухни куски хлеба. Неужели он знает, что я голодная? И что у меня нет даже карточки? Он неловко сунул мне в руки бесформенную упаковку с торчащими из нее слишком зажаренными кусками. А во мне уже боролись два чувства: голодная потребность в пище и человеческое достоинство. Молча держу завернутые в тряпку куски. Отказаться? Но, словно загипнотизированная видом хлеба, не могу. Смириться? Тоже. Чувствуя все свое ничтожество, ухожу. Больше Аркадия Степановича я никогда не видела. Только голос его сожительницы, выскочившей в прихожую, словно скрежет старого ржавого корыта по ленинградской булыжной мостовой, помнила долго.

К слову...

Конфеты-подушечки

Подушечки обожает мой старший зять Николай Петрович Кулагин. У матери он был вторым ребенком из шестерых. Почти все дети были от разных мужей. После войны мужчин поубавилось, а женщины оставались женщинами. Вот и родили. Маме Николая предоставилась возможность выйти замуж, а Кольке — два года. Отдала в детдом, там он и вырос.

Сейчас мой Николай Петрович — состоятельный мужчина. Дальнобойщик. Всю жизнь за рулем, водил по стране двадцатитонку, чуть не пропал в Таджикистане, когда там случилась война, затем пересел на грузовую «Газель», выстроил каменный дом в Затверечье. Говорят: «На трудах праведных не наживешь палат каменных». А вот нажил! Только долго строил. Вместе с моей дочерью доращивали Машу от первого Елениного брака и вырастили совместную дочь Дарьюшку. Да и я строиться помогала, как могла!

При чем тут скрепки, маленький блок бумажек для наклеек? Мелочь для магазина, для меня. Но я их взяла для того, чтобы вновь прочувствовать всю остроту тех мыслей и написать эти строки. Пусть они будут напоминанием того, что в человеке должно быть на первом месте достоинство: и у взрослого человека, и у подростка.

Другое обыденное событие этого же дня. Магазинчик, на котором написано: «Мы открылись». Обычная надпись на обычной торговой точке. В магазине много разных конфет. Я люблю сладости. А еще люблю, чтобы моя большая хрустальная ваза, подаренная учителями, когда выходила на пенсию, была наполнена конфетами. А в нее, ни много ни мало, вмещается почти два килограмма. Эта привычка ее наполнять возникла в связи с работой в качестве руководителя детского музыкального театра. Дети часто бывали у меня, особенно когда театр располагался в школе рядом с моим жилищем. Мы пили чай, разговаривали на разные темы, было весело, радостно, а главное — сладко. И вот захожу я в магазинчик и вижу конфеты-подушечки.

Купила триста граммов подушечек, попробовала. Вкусные, но не те, что продавались в ленинградских коммерческих магазинах после войны. И вновь память хлестнула меня и прошлась плетью по телу. Всплывает образ той же худенькой девочки, стоящей на углу Литейного и Невского проспектов, с цветными квадратиками конфет-подушечек. Купив сто граммов, продаю поштучно. Покупают по одной-две конфетки те, у кого не хватает денег на сто граммов. А меньше в магазине не взвешивают. Бизнес дает доход в виде двух-трех штук, если в магазине не обвесили. Вот что делает голод с человеком-подростком, превращая его в спекулянта. Это сейчас спекуляцию называют предпринимательством. Не произвел, а перенес или перевез с одного места на другое — вот и все. Барыш в карман. Такие пред-при-ни-ма-тели, словно трутни или рыбки-прилипалы на теле большого организма. Базары заполнены такими предпринимателями, скупающими у производителей все на корню.

Выхожу из магазина, сажусь на скамейку, что на троллейбусной остановке у городской бани. Мужчина лет пятидесяти спрашивает:

— Позвольте, я тут посижу. Внука на карате привел. А мне лучше на воздухе.

— Хотите конфет? — спрашиваю. — Не люблю есть одна.

— Подушечки? — удивляется новый знакомый. — Моя мама тоже их любит. Спасибо!

Кстати...

— Моя мама тоже любит подушечки!

Это слово «тоже» сняло напряжение в моих мыслях. Значит, я выгляжу как его мама и не могу быть предметом мужского интереса. Почему-то на память приходят две истории. Одна случилась в Сухуми. Сижу на скамейке на берегу моря. Рядом — абхазские старички. Сидим молча. Один из них, сухонький, видно, очень старенький. Мне почему-то стало его жаль, подумала: «Вот ведь, старость — не радость, сидит с прогнувшимися коленками». Я с ним заговорила о погоде, о прекрасном климате в Абхазии. Вечереет. Темнота на юге наступает мгновенно. Ухожу в свою обитель, что в виде сарайчика, где мое лежбище — раскладушка с подушкой — смотрит прямо в проем распахнутой двери. Со мной снимают «квартиру» еще две девицы.

Раннее утро. С моря веет прохладой. Вставать не хочется. Успею. Дети в Калинине в пионерском лагере. Две недели буду, как говорится, «гонять дуру», хоть раз в жизни, вдали от Родины свободна. Впереди — прекрасный южный солнечный день с купанием на море.

И вдруг вижу: к двери приближается тот старичок, с которым общалась накануне вечером. Но его трудно узнать! Подтянутый, в черкеске, подстриженные, длинные, как пики, усы по-боевому торчат в разные стороны. Оказывается, он пришел свататься. На мой отказ удивленно воскликнул:

— А я еще могу!

Вот что значит Кавказ и его обычаи. Никогда не разговаривай даже с дряхлыми на вид абхазцами.

Вспоминаю другой случай. Отдыхаю где-то в пригороде Сочи. Старшая дочь Елена замужем, живет у мужа. Младшая дочь Тамара уехала к жениху в Тамбов. Я еще молодая, но пенсионерка. Захожу в хозяйственный магазин: надо что-то на память купить. За мной по следам идет старичок, чуть моложе того абхазца. Помня историю в Сухуми, не отвечаю на вопросы. А он говорит, что живет один, жену схоронил. В дом нужна хозяйка. Я молча покупаю цветную металлическую банку для хранения круп. Он тоже покупает точно такую, из той же серии. Я ухожу. Он прижимает к груди покупку и говорит мне вслед: