Из разговоров Отто с Матвеем:

Отто: «Я родился в городе, в котором родился великий музыкант Бетховен. В твоем городе родились великие русские?»

Матвей: «У нас никто не родился».

— Ты не думай, Матвей, что все немцы плохие. Но мы немного думкопфен. Ты понимаешь?

Матвей закивал головой и, чтобы поддержать разговор, добавил:

— У каждого великого народа и дураков много.

Отто так долго смеялся, что его приятель обиделся.

— О, — воскликнул шофер, — если бы тебя услышали наши фюреры! Они бы сказали: «Этому человеку место там!» — Отто пальцами изобразил тюремную решетку. — У великого народа и руководители должны быть большими дураками, — с удовольствием развил Отто мысль своего товарища.

Матвей:

— Отто, Бетховен вас не спасет.

Что может быть хуже для молодого, романтически настроенного офицера, чем служба в тыловой дыре русского фронта, где ты либо на караульной службе, либо валяешься на койке казармы, где все время чертовски холодно, либо дуешь шнапс в ресторане, в котором роты клопов начинают атаковать тебя, как только ты сел на стул, где пластинки с танго и фокстротами безобразно заезжены. Здесь местные женщины одеты, как мужчины, в уродливые ватные куртки, а головы закутаны платками. Только по глазам и губкам можно догадаться: есть фройляйны вполне ничего…

Однако Эрих Герц заметил: стоит взяться за письмо, в котором начинаешь описывать здешнюю службу, как из унылых деталей ежедневного существования начинает вырисовываться что-то примечательное — с приключениями и привкусом чужестранной экзотики. Он стал описывать самого себя и происходящее вокруг немного со стороны, что стало ему доставлять тайное наслаждение.

В то утро он мог бы записать: «Сегодня мы делаем вылазку в район, где коммунистические партизаны устроили себе базу. Наверно, сделать это было нужно раньше, потому что слухов о нападениях партизан так много, что мы находимся в постоянном напряжении».

Можно было бы продолжить так: «Я помню, как в детстве отец меня учил: если боишься темноты, заставь себя войти в темную комнату или заглянуть за шкаф — попытайся найти там то ужасное, которого ты боишься. Так вот, наконец, мы отправимся в „темную комнату“. С нами будут полицаи из местных жителей, воюющие на нашей стороне. Мы будем их поддержать, потому что партизан они боятся. Не думаю, что в этом районе, где концентрируются партизаны, мы встретим каких-то особых головорезов. Они, скорее всего, не отличаются храбростью от полицаев — лишь более наглые».

Герц продолжил мысленное сочинение письма, когда занял место в кабине «Бюссинга». Инструктаж, проверка экипировки команды, последние согласования с командиром полицаев остались позади. Про «темную комнату» он напишет в письме домой: родителям будет приятно узнать, что он помнит уроки детства. Своему школьному товарищу Георгу он расскажет: когда вся команда была построена перед посадкой в машину, он подумал: история повторяется. Когда-то римские легионеры завоевывали варварские земли, теперь он со своими солдатами делает то же самое. Он напишет: «Я медленно прошел вдоль строя, вглядываясь в спокойные лица моих товарищей по оружию. В моем взводе два парня из Ганновера. Могучие, не совсем безупречные в дисциплине, они не чувствуют бремени службы и войны. Сила и дружба — вот две вещи, которые воодушевляют их. Да, они — легионеры двадцатого века, новой великой империи. Рядом с низкорослыми, длиннорукими русскими они кажутся ожившими изваяниями. Настанет время, когда великие художники…» Текст стал увлекать Эриха Герца. Лейтенант остановил себя, сожалея, что потом не сможет восстановить нити всех своих мыслей.

Впереди какая-то заминка. Под лунным светом снег становится голубым. На голубом фоне он увидел черные фигурки и остановившихся лошадей с санями — полицаи были посланы вперед на санях. Что-то задержало движение. По дороге навстречу бежит русский, Эрих Герц сейчас сам разберется, в чем там дело. Он и его легионеры в любой момент готовы начать действовать. Герц покинул теплую кабину и пошел навстречу бегущему человеку. Снег, как живой, визжал под подошвами сапог. Он будет зол и холоден. Потом он опишет этот эпизод: адский мороз, голубой снег, трусливых аборигенов… Сейчас он даст команду, и все будет так, как должно быть. Что это?!..

Когда ночью стреляют в упор, видно длинное белое пламя.

— Какое несчастье для всех нас! — с этими словами инженер Вернер занял заднее сиденье в «опеле»

— Отто, среди погибших у вас, наверное, были приятели?

Нет, у него не было среди них приятелей. Наверно, каждого из погибших он встречал, и не раз, и разговаривал о какой-нибудь чепухе. Каких-то лиц сейчас он больше не встречает — похоже, тех, которые погибли в ту ночь… Нет, он не может сказать, справедливо или несправедливо коменданта гарнизона разжаловали и послали на фронт. Он знает только то, что люди, которые что-то пережили, меняются. Для того и присылают новых людей, чтобы все продолжалось по-прежнему. Он видел солдат, которые прибыли заменить расстрелянных партизанами в снегах. Они точь-в-точь похожи на тех, кого отправили на вылазку в партизанский район. И новый комендант, и новые солдаты говорят: «Мы им отомстим!» Об этом говорили и до них. Но месть не воскрешает мертвых.

Отто высказывал свои мысли чуть ли не всю дорогу. «Бедный Отто, — подумал инженер, — я и не знал, что он может быть таким многословным». Комендант Гарднер в этой самой машине говорил, что каждый должен заниматься своим делом, свои мысли оставляя при себе. Но как считать Гарднера правым? Если его самого разжаловали. Прав только фюрер, но разве фюрер разжаловал коменданта? Тот, кто высказывает правильные мысли, не всегда справляется со своим делом. Инженер произнес громко, чтобы Отто расслышал его сквозь шум мотора:

— Дорогой Отто, все мы части одной машины, и, чтобы все шло хорошо, каждый из нас должен старательно заниматься своим делом.

Курц покивал, продолжая смотреть на дорогу, и замолчал. Но про себя продолжил: «И партизаны, господин инженер, будут заниматься своим делом, и гестапо будет заниматься своим делом, и англичане будут сбрасывать бомбы на наши дома. Вы, господин инженер, настоящий кретин. Вы еще не поняли, что выход как раз в том, чтобы не заниматься своим делом. Я не уважаю вас и парней из Силезии, которые прибыли, чтобы занять место похороненных на Опочецком кладбище. Я не уважаю и себя за то, что вожу господ офицеров, которые стараются выслужиться за счет других дураков».

Из рассказов Ольги Захаровой:

«Однажды встречаю на улице своего дядьку — Осипа. На нем полушубок новый и бурки. На плече винтовка висит. Вид прямо геройский. После того случая, когда мне пришлось этого кобеля двинуть, он меня игнорировал. Идет, будто меня не заметил. А я: „Куда же это вы, дядя, снарядились?“ А он: „Попугать ворон, племянница“. А я: „На воронов собрались, не нарвитесь на соколов“.

А получилось с ним так: его ранило, глаз лишился. Уполз в кусты. Захоронился и, может быть, так и спасся бы — ведь ночь была. Да голос подал. Наши парни проходили, а он подумал, шаги своих полицаев слышит. Помощи попросил. Выволокли его на дорогу. Я-то там была. Говорю: „Дядька Осип Иваныч, ну как, попугал воронов?“ Он голос мой узнал: „Чуял я, что змею из своих рук выпустил!“ И ругался, и плевался, пока не добили».

Одновременно с прибытием в Опочку нового коменданта в городке разместилось подразделение гестапо, руководитель которого через несколько дней докладывал своему шефу: «После проведенного обследования обстоятельств гибели 21 января с.г. специальной команды гарнизона в районе дер. Кисино я пришел к убеждению, что коммунистические партизаны располагали полной информацией о готовящейся операции. Своим долгом считаю прежде всего установить тех ответственных лиц, которые сознательно или по преступному легкомыслию разглашают планы действий местной комендатуры».