Командиры отряда уже приняли решение относительно задержанного и объявили ему об этом. Но прежде хотели узнать, что за бутылку, старательно завернутую для сохранности в тряпье, нашли у него в котомке, — что в ней такого, что он отказывался с нею расставаться.

Со слезами восторга Рухин стал рассказывать о своем замечательном Учителе, великом поэте, о своей надежде доставить ему приятное своим подарком.

Командиры были озадачены. После страстной дискуссии они поверили, что и сейчас где-нибудь может существовать великий поэт, а великий поэт — совсем другое дело, великие поэты играют в совсем другие игры. Так сказал пожилой усатый поляк, пользующийся среди командиров авторитетом. Они сказали Рухину: «Пшел как хошь».

Рухин снова завернул коньяк в тряпьё и удалился, как удаляются из антикварного магазина с вещью, которая оказалась слишком дорогой.

Половину Польши Рухин прошел на исходе зимы. Потом фронт океанским валом прокатился на запад. Утлой лодчонкой его кружило на месте — его арестовывали, куда-то направляли, кому-то препоручали, потом три недели пролежал больным в Почаевской монастырской обители. Выжил, ушел из монастыря, забился в поезд, который, узнал, шел на Москву.

Рухин был страшно худ, борода, пустившаяся в рост, делала его стариком. Кондуктор поезда так определил его настоящее и будущее: «Что, дед, в столичную больницу правишь!» Три дня он ехал в трофейном танке, который вместе с другой железной добычей войны везли не то на выставку, не то на переплавку. Когда сошел с платформы, земля закачалась под ногами. Ему стоило большого труда добраться до трамвая, до Арбата.

Юный ученик плакал в садике напротив дома Учителя. Он был не в силах преодолеть последние метры пути. Он плакал и был счастлив: он видел окна Олега Михайловича и там горел свет.

Было заполночь, когда Рухин поднялся. Поражаясь торжественности момента, ступил на лестницу. Старые ступеньки, знакомые дверные таблички, даже исцарапанная штукатурка — все здесь было наделено смыслом. Мир вещей изумил его своим возвращением. Он прошел между каплями дождя, теперь каждая из них бежала по его лицу.

Он знал любовь Учителя к чину, смахнул грязь с брезентовых штанов, одернул полы задирающейся горбом телогрейки. Позвонил.

О, эти шаркающие шаги божества, ироническое покашливание перед тем, как открыть дверь посетителю!..

— Юрочка?!..

Рухин упал бы на грудь поэта, если бы не знал, как тот не любит всё, что случается в театре.

— Прошу, мой друг!.. Я вижу, вы окоченели, как Большая Медведица. Ноги! Ноги!

Рухин, потерявший дар речи, долго топтался в прихожей, избавляясь от своих чеботов, и, наконец, вошел в комнату Учителя, с чуткими подвесками люстры и панцирем черепахи на письменном столе.

— Как поздно вы пришли, мой так повзрослевший ученик… Как непоправимо опоздание! — Олег Михайлович долго маневрировал около своего кресла, как будто на пути к нему он должен был миновать несколько железнодорожных стрелок. Умостился и почти скрылся в облаке трубочного дыма. — Все давно уже закрыто, а я, как на дне колодца, из которого только дух джинна может вознести.

Ученик знал, что Учитель не в духе, когда говорит каламбурами.

— Олег Михайлович! Олег Михайлович!.. — от волнения чуть слышно выговорил Рухин. Он вышел в прихожую и вернулся, неся в вытянутых руках коньяк.

— Ах, каналья! — воскликнул Олег Михайлович, весь погрузившись в созерцание сосуда.

Нет! Вещи по-прежнему сбегались к старому поэту, даже если для этого им нужно было пересечь полмира. Но поэт не всегда верит в их подлинность.

Олег Михайлович открыл бутылку. Наполнил фужер, запрокинул голову…

Рухин глазами пожирал Учителя. Копна его волос поредела и поседела, а голова теперь Юрию напоминала не голову льва, а львенка.

Рука старого поэта еле донесла пустой фужер до стола, он что-то пробормотал устало и отрешенно. Потирая руки и виски, пытался себя взбодрить, но язык не подчинялся, глаза смыкались. Олег Михайлович уснул в кресле, выпятив губы и уронив голову на грудь.

Рухин прибрал в комнате, как делал это когда-то, отыскал тот плед, которым накрывался на кушетке, когда учитель оставлял его ночевать. И погасил свет.

…Утром услышал шлепанье туфель и удивленный возглас:

— Неужели эти мокасины милого юноши так благоухают французским коньяком?..

В складках пледа еще таится ночное тепло. Рухин пытается вспомнить поэму и не хочет поверить, что мог ее забыть.

Петя на кушетке под толстым халатом. Мать у зеркала, она одевается.

Одевается, как в театр — к тщеславному празднику нарядов и ритуальных манер, как в гости — к чмоканью в щечку и застолью; как на похороны…

В сумочку — платок. Взгляд в зеркало спрашивающий, духи на висок, в ямки ключиц.

У Пети дрожат колени, он свидетель невероятного: мать идет на свидание к убитому отцу, через двадцать лет. Она — видит ее в зеркале — как в лунатическом сне: к ней вернулось волнение и неловкость девочки.

И он присутствует в этом ее сне, он сам становится призраком и любит ту девочку у зеркала, он сам отец себя — и тогда он сам убит.

А может быть, ему дано подсмотреть начальную тайну женщины, которая еще не решила, дать или нет начало новой жизни — и эта жизнь его, Пети?..

Она забывает сказать ему что-нибудь обычное. В пальто и берете удаляется беззвучно, как память. Ушла повторить все сначала.

Петя вслушивается в тишину. Ему кажется, комната колеблется. Он боится шевельнуться, чтобы не разрушить этот порядок хаоса, в котором мать уходит, как хочет, в двадцать-тридцать лет назад. Но когда вернется, ведь всё станет прежним?..

Петр вращается на диване — жарко под шерстяным халатом.

У Пети грипп.

Большое спокойствие пришло сразу. Петя их увидел: мать и отца, идущих рядом. Он знает мудро: вместе они в последний раз.

Гостиница была незнакома Юлии Владимировне. Она поняла, что идет не в ту сторону… 207… 208… 209… — свидание назначено в 201-м номере. Но видела конец коридора и дойдет до его конца и вернется — тогда ей будет спокойнее.

От ходьбы по толстому ковру согревалась, мышцы лица отходили от мороза. У окна на вокзальную площадь повернула назад.

Впереди у открытой двери стоит человек и смотрит. Такой домашний в отличие от других постояльцев гостиницы — в шлепанцах. Там — у 201-го. Не зная зачем, открыла сумочку, спешит. Делает неслышные шаги. Юлия Владимировна рада, что может улыбнуться, легко вытащить из перчатки кисть.

— Я приехал в отпуск, — человек принимает пальто, берет за локоть, указывает на стул. — Ваш телефон узнал в среду и все эти дни не знал, где лучше вас встретить: на перекрестке, на скамейке в сквере… — Сам сел поодаль, опустил локти на колени, добродушно поднимает глаза. — А вообще, лучшее место для встреч — междугородный переговорный пункт. Там тихо. Разговаривают только в кабинах.

Я знал только вашу фамилию и имя. Для такого города мало. В тундре проще, может быть, на всю тундру, — он словно провел рукой по географической карте, — только и есть одна Нечаева. А может быть, и ни одной.

Он привстал, откинул бумажную салфетку со стола: длинная бутылка, два бокала, апельсин. Налил и с бокалами вернулся на место.

Юлия Владимировна ждала. Она почувствовала себя словно в темном туннеле. И хотела, чтобы этот человек, с плоской грудью под белой рубашкой, вывел ее на свет. Она боялась, что он, непонятный и в то же время на кого-то очень похожий, не сумеет сделать этого.

— Я мог бы сделать проще, послать письмо, описать то, что знаю. Но вы… — «товарищ мужа» (так он представился по телефону) вздохнул и умолк. Она поняла, что этот вздох сокращал всю цепочку возможных объяснений и доказательств. Юлия Владимировна кивнула, она принимала эти сокращения, потому что их встреча — не более чем случайность: из давно затаившегося в памяти мира явился негаданный гость, чтобы что-то произнести и исчезнуть в том же безвозвратном времени.