(Добавление к сведениям о Густаве Яшке. Блондин, австриец, бывший социал-демократ, фрезеровщик завода в Линце. Взят в плен в районе Котельниково при попытке группы фельдмаршала Манштейна деблокировать 6-ю армию, попавшую в Сталинградский котел. В ночную метель из-под охраны бежал, в одиночку пробирался на запад. По-русски знал слова «свинья», «млеко», «карашо» и «давай-давай». За месяц одичал, оголодал, заболел. В степи застрелил двух украинских подростков, в котомках у которых нашел сало и хлеб. Затем несколько дней кормился лошадью, убитой вместе с русским казачьим офицером. Это дало ему возможность выжить.

Наступил день, когда на западе увидел вспышки фронта. Яшке заплакал и стал молиться этому мерцанию. Через несколько суток он дошел до окопов, в которых недавно держали оборону немецкие части. Лил непрекращающийся весенний дождь. Русские пожилые солдаты трофейной и похоронной команд, словно бестелесные духи, руководимые потусторонними приказами, слонялись по завоеванной земле — собирали в ямы убитых, в кучи — оружие и боеприпасы. Затем исчезли.

Яшке проник в разбитый продовольственный склад и заселил землянку, в которой недавно обитали Вилли Мори, Конрад Доппель и какие-то другие его соотечественники, не оставившие после себя персонифицированного хлама.

Тишина и усталость навалились на Яшке и придавили к нарам. Часто ночами просыпался от своих собственных стонов. Ласковый шорох дождевых капель снова надолго усыплял его. Он привык к мысли, что его прошлое, в котором он встречался со служащей почты Мартой Вернер, любил посмеяться и попеть, теперь не имеет никакого отношения к его жизни. Русские пожилые команды словно собрали и похоронили дни его прошлого в черной степи.)

Евдокию поставили перед Яшке. За ее спиной мужчины в галифе не сразу согласовали, какой вопрос нужно поставить бабе первым. Верно ли сразу спрашивать, сожительствовала она с этим фрицем или нет? Правильнее начать допрос издалека: знакомы ли подозреваемые, как часто встречались, а если да, то с какими целями и на какой — добровольной, корыстной или принудительной — основе?

Конечно, и это неправильно, угрюмо подумал Бушуев. Где те свидетели, которые должны подтвердить правильные показания и опровергнуть ложные? Но все присутствующие на очной ставке, включая санинструктора Евсеева и разведчика Вальку, который презирал начальство, как тыловую породу, и одновременно был готов выполнить любой его приказ, и, вне всякого сомнения, замполит Коган, и профессионал Зиганшин верили, что не дадут колхознице скрыть правду, ибо слишком велика была их власть над нею.

Евдоха вперилась в лежащее перед нею на соломе обмундированное тело.

— Гражданка Скрипчак, — с ехидцей и, похоже, на этот раз намеренно искажая фамилию женщины, начал Зиганшин, — вы видели когда-нибудь этого солдата… Присмотритесь получше… Видик у него раньше был, конечно, повеселее… Узнаете?.. Нет?..

Бушуев несколько раз обмакнул перо в чернильницу, изготовившись вести протокол допроса. Капитан Дуброва, у которого главная присказка была такой: «Я за триста гавриков отвечаю», — не включал ни лежащего на соломе фрица, ни эту тетку в ватнике в число своих гавриков и потому пребывал в равнодушном созерцании действия, подлежащего исполнению контрразведкой. Другое дело Евсеев, он ушел бы и продолжил чтение романа «Дым» до ужина, но боялся, что может рассердить ст. лейтенанта, наверно неспроста привязывающегося к нему. Валька, стоящий позади всех, от нечего делать рассматривал и сравнивал шеи присутствующих: у Дубровы короткая, складчатая, с поросячьей порослью волосиков, у Зиганшина — жилистая, по-городскому подбритая, у замполита — хилая, под кожу старого портфеля. Остальные его не интересовали, как мало интересовал немец, которого он видел в просвете между бабой и командиром батальона.

— Ну так что, гражданка Скрипник, что вы нам скажете… Признаете или не признаете пленного фашиста. Не бойтесь. Теперь его бояться нечего. Подойдите ближе, — организовывал очную ставку Зиганшин.

Евдоша переступила своими бурками по грязному полу. Теперь она стояла совсем рядом с пленным. Голубые глазки Яшке тлели отраженным светом дня.

Если перевести вопрос замполита Когана пленному на русский язык дословно, он прозвучал бы так:

— Немецкие солдаты, ты любишь эту девушку?.. Отвечай!..

Пленный зашевелился. Пытался высвободить из-под себя руку. Но от намерения отступил.

Майор Зиганшин щелкнул языком от удовольствия, победоносно оглядывая стоящих офицеров:

— Узнает свою кралю, — зашептал им. — Раньше бы все перышки свои расправил.

Положительный комбат потребовал, чтобы Коган задал немцу вопрос, сожительствовал ли он с этой бабой или нет. И Коган спросил бы, но он не знал, как сказать по-немецки «сожительствовать». Обозначился тупик.

— Ладно, пусть Скрипчак отвечает, любит ли она этого гада, — согласился Зиганшин. — Евдокия Скрипчак, к вам вопрос, — заранее развеселился майор. — Вы любите мужчину, которого мы вам показываем?

Женщина не слушала. Горячими от температуры пальцами она поправила съехавшую на бок шапку пленного, смахнула кишевших в его бровях серых вшей. Она заметила, что немец пробует снова освободить свою руку — и помогла ему в этом.

— Жалеешь, значит? — наклонившись к ней, в ухо сказал Зиганшин прочувствованным голосом.

Евдоша закивала, прикрыв глаза концами головного платка.

Кто остолбенел от такого признания, кто был доволен, что несуразное дело, кажется, подошло к концу. Комбат Дуброва отправился по своим делам — к гаврикам, Валька повел Степчак к колхозному амбару, приспособленному для содержания изолируемых лиц. Один Бушуев пребывал в высшей точке недовольства:

— Что в протокол писать! Что я должен зафиксировать! Что Яшке говорил, что Степчак говорила?.. Немец не признал своих отношений с колхозницей Степчак.

— Как это пленный не выразил своего отношения к Степчак! — закричал гвардии майор Зиганшин, испепеляя взглядом своего подчиненного. — Все слышали, а он не слышал? Пишите: «На вопрос об его отношении к Е. К. Степчак военнопленный ефрейтор Г. Яшке заявил: „ИХ ЛИБЕ ДИХ“»! Что тут неясного!

— А Степчак? Что она ответила оккупанту?

Из окон правления колхоза далеко разнеслось:

— И она ему заявила: ИХ ЛИБЕ ДИХ!..

Тела на нарах распластались. Душно. За проволочной оплеткой бдительно светят яркие дежурные лампы. Что лучше услышать: как плачет или же как смеется во сне человек?.. Упаси Господь вдумываться в эти вопросы — еще немного и заплачешь сам, еще немного — и можешь сам засмеяться и поплыть на легкой лодке безумия. Рухин не спит, стонет, понимает — долго ему не продержаться.

С каждым днем труднее выдержать смену. «Они говорят, что ich bin der schlechste Arbeiter. Они очень экономны: ненужным и жить не нужно. Ненужным, считают они, следует самим это понять. Ведь законы экономии так разумны! Утром они объявляют: такой-то — такой-то остаются в бараке. Одни пойдут на работу, ненужные — в корпус „зет“. Завтра они могут выкрикнуть мою фамилию».

По сравнению с другими остарбайтерами близорукий юноша находился в неравном положении. Когда составы с сахарной свеклой приходили и их распределяли по линии транспортера, Рухин был единственным, для кого минутная передышка была опасной. Он не мог, как остальные, опереться на лопату и дождаться, когда сердце восстановит ритм, а рукам вернется сила. Юноша не различал предметы далее двадцати шагов и, подобно другим, не мог, выждав, когда охранники от тебя отвернуться, скрыть самовольную передышку.