Генка решил поддержать светский разговор.
— А как твоя мама?
Зоя фыркнула и стала рассказывать. Оказывается, ей тоже все не нравится и она всех презирает. Презирает мать, которая привыкла много есть, а теперь все время лежит, охает и думает только о еде. «Радовалась бы, — безжалостно судит Зойка, — хоть похудеет до нормальности!» (В самом деле, Ироида Ивановна напоминала Генке большую, неповоротливую речную баржу — но рассматривать ее круглое лицо было интересно — как географическая карта. Вот выпуклые светлые глаза, с каким-то на всю жизнь остановившимся выражением, — озера. Вот щеки, как сползающие с гор ледники. Вот всегда масленые губы — какие-то наивные, добродушные.) Зойка презирает и деда — эвакуировался с заводом, а их оставил без помощи.
Ночью была бомбежка. Бомбы падали где-то рядом. На улице Каляева рядом со школой угол шестиэтажного дома срезан до самой земли. Дружинники выбирают доски, балки на дрова. Прохожим подходить запрещают.
«Я же говорил, — думает Генка, — прятаться в бомбоубежищах бесполезно. Что на втором этаже оставаться, что в подвале спасаться — разницы никакой».
Ему жаль отчима. Полночи он простоял на холоде под аркой — по его мнению, это наиболее спасительное место при попадании в дом бомбы — а потом покорно пошел на работу.
Они смотрят на развалины, Зойка продолжает рассказывать. Генка узнает, что Танечка была отдана в круглосуточные ясли. А там детей заморозили. Два дня назад Ироида Ивановна принесла девочку домой с жаром и в беспамятстве. Зойка сжимает кулачок: «Я бы этих нянечек убила бы!» Генка верит, что девочка могла бы это сделать.
Они расходятся. Зойка — остается на втором этаже, она — шестиклассница. Генка поднимается на третий этаж — там его 7-й класс.
В классе у него нет друзей. Он начинал учебный год в школе, в которой учился, когда жил с отцом. Теперь, когда трамваи перестали ходить, перевелся сюда. В старой школе учителя и ученики в последнее время лишь проводили время. Здесь соблюдалось расписание и выполнялись домашние задания. Парни приходят в школу в костюмах, с повязанным галстуком, девицы одеваются и держатся, как будто они уже взрослые… Мать старую школу Генки называла «шпанской». Во всяком случае там ни один пижон не рискнет появиться на занятия в «гаврилке» — так обзывает галстук школьная шантрапа.
Генка на последней парте сидит один. Учительница разрешает ученикам накинуть на плечи пальто. Писать они ничего не будут. Прислонившись к круглой печке, начинает рассказывать о романтической любви Тургенева и французской певицы Полины Виардо — история напоминает любовные музыкальные кинофильмы. Генка поджал под себя зябнущие ноги и сомневается в том, что эта история имеет хоть какое-нибудь отношение к нему, к городу, к войне. Как тот запах, который ударил ему в нос, когда открыл флакон из-под старых духов в поисках пригодного для еды, — ни на что не похожий и ни на что не нужный.
Дверь класса открылась:
— Ирина Самойловна, извините. Позвольте войти?
Учительница замолкла. Она решает, насколько простителен проступок ее ученика.
— Боря, вы прервали наш урок. Мне неприятно вам делать замечание — вы всегда были организованы и дисциплинированны.
— Простите. Я не хотел опаздывать. Но, поверьте, только сейчас нас сняли пожарные. Без них мы не могли выйти из квартиры.
— Так расскажите нам, что с вами случилось.
— В наш дом попала бомба. Мы живем на пятом этаже, а бомба разорвалась на первом. Лестницы обвалились, в коридоре дырка от бомбы. Но через нее невозможно выбраться — потому что нижних этажей уже нет. В нашей квартире все качалось. Пожарные боялись приставлять лестницу. Как только нас спустили, я сразу пошел на занятия.
— Хорошо, Боря. Садитесь. Мы сочувствуем вам, однако старайтесь все же в будущем не опаздывать. Я задаю себе вопрос, — учительница оторвалась от печки и, кутаясь в платок, заходила по классу, — ну, какое отношение имеет любовь двух людей, живших почти век назад, к нам сейчас, в такое ужасное время? — Генке показалось, что старая учительница подсмотрела его мысли и отвел глаза. — Я говорю об Иване Сергеевиче Тургеневе и Полине Виардо, — продолжила она. — И сама, молодые люди, на него отвечу: огромное. Если мы позволим этому, нашему, времени одержать победу над нами, над городом, культурой, тогда оно не только разрушит наши дома и библиотеки, но и сломает нас как людей, сделает духовными калеками на всю жизнь. Я уверена, что память о другом времени — созидательном, о времени высоких чувств, — а на уроках мы много говорили об этом, — поможет всем нам перенести тяжелые испытания…
Учительница, наверно, продолжила бы отвечать на свой вопрос, если бы в класс не проскользнул завуч школы и не прошептал бы что-то ей на ухо. Завуч ушел, а Ирина Самойловна, оглядывая учеников, продолжала молчать. Она должна была объявить, что школа с сегодняшнего дня закрывается на неопределенный срок, потому что классы нечем отапливать, болеют учителя и многие ученики. А это означает, что они, учителя, будут разделены со своими учениками и не смогут быть вместе с ними в трагические для города дни. И она сказала все это.
— А теперь вы можете получить в столовой порцию супа. Будет выдана не одна, как обычно, а две конфеты. О возобновлении работы школы узнаете по объявлению…
В коридоре Генка миновал группу своих одноклассников. «Панов!» — кто-то из них его окликнул.
— Панов, я хочу вам сказать, мне очень понравилось ваше сочинение… Неожиданное! Ирина Самойловна не стала читать его в классе — вы так сердито напали на Добролюбова! Но мне прочесть дала. Не выдавайте меня. Конец сочинения ее просто потряс. Там вы пишете: «Ответим прямо на вопрос, где мы ожидаем увидеть сейчас „лишнего человека“ офицера Печорина и где, как вы пишете, „великого критика“ Н. Добролюбова? Мы знаем, такие „лишние люди“, как Печорин, в небе, на море, на полях сражений, не зная страха, не жалея своей крови, сейчас сражаются с врагами Родины. А где Добролюбов?.. Не видно критика. Укрылся где-то в тылу, броней загородился». Знаете, Панов, я тоже, когда читал статьи Добролюбова, не совсем понимал, как можно в одну компанию включить Печорина и барича и лентяя Обломова.
Зачем теперь об этом говорить, думает Генка. За месяц так много изменилось. Лермонтов, «Герой нашего времени», Печорин — и занудливый слабак Добролюбов, который, Генка уверен, мстил Лермонтову — Печорину за собственную недоделанность, как мог бы сказать отец. Он мог бы спросить Славика — так звал этого мальчика весь класс, — читал ли он «Аэлиту», но вместо этого, глядя на его осунувшееся лицо со слезящимися от волнения глазами, он думал о другом — неужели перед ним тот толстенький розовощекий мальчик, вечно тянущий руку на каждый вопрос учителей и полтора месяца назад ничего, кроме насмешки, у Генки не вызывавший! Толстяки, говорят, сейчас сильнее всех страдают от голода. Вот и Зоя сегодня об этом сказала.
На предложение дружбы Генка неопределенно покивал головой. Что, в самом деле, они будут делать вместе: мерзнуть, говорить про еду, торчать на глазах у родителей?.. Было лето, потом осень, потом с негодованием писал сочинение «Ответ критику Добролюбову», думая о своем отце, которого критик, наверно, тоже отнес бы к «лишним», — пьет, лезет в драки, «не нашел места в жизни», и представлял критика в облике отчима… Как все это было давно!.. Он сочиняет продолжение. Часто, когда, завернувшись с головой в одеяло, кажется, будто перед ним открыто продолжение «Героя нашего времени», от которой не оторваться, у нее уже другой герой…
В столовой теплее, чем в классе, — надышали, да из кухни тянет согретый воздух. Давно ли столовая в обед гудела, как пчелиный рой, теперь школьники терпеливо ждут, когда принесут тарелки с похлебкой. За соседним столом вполголоса ребята обсуждают вопрос: кто из одноклассников сможет, а кто не сможет выжить. Разговор суровый.
— Маркелов не выживет…
— Как сказать…
— Не как сказать — а факт. Он опухает. Я его видел.
